Рассказы

Маленький Принц

 

Утром мы обычно раскладываем товар по полкам. Нас всегда было пятеро. А тут взяли новенькую. Вот она коробку небольшую несёт, и кажется, сейчас разломается надвое. Как фигурка из марципана. Слишком хрупкая. Таких не лепят. Укреплять надо в середине. А её, похоже, забыли. Укрепить.

Молчаливая слишком. Общаться нужно, чтобы прижиться в коллективе. Шутки там разные. Приколы. Над другими смеяться. А она даже смеяться забывает. Над другими. Плохо это. Самоуверенная, значит. Думает, может работать в отрыве от всех и не сломаться. Под весом коллектива.

Имя у неё запредельное какое-то. Никто и не запомнил. Шеф её Ладой кличет, ну и мы за ним. Но я точно помню — он нам в начале имя её объявил, длинное и заковыристое, а Лада — это так, пара букв, выдернутых изнутри. 

Да и внешне она не из наших краёв, похоже. Белёсая вся. Ресницы, брови бесцветные. Глаза только и видны —  огромные, беззащитно голубые. Сгорают быстро такие у нас. Под южным солнцем. 

После обеда мы часто с ней на кассе сидим. Кресла спинками повёрнуты друг к другу. Я её лица не вижу, но запах приятный чувствую. Цветов. Вперемешку всех. Как букет большой. Разноцветный.

Клиентам она только: «Добрый день», «Спасибо за покупки» и «До свидания». Даже наглым не отвечает. Мне за неё приходится. Наглым отвечать.

«Мутная», — говорит Хаким, когда белёсая достаёт из заднего кармана джинсов зелёный блокнот и малюсенький карандаш. Она даже на кассе, когда нет покупателей, записывает что-то. Я один раз через плечо подсмотрел. Почерк мелкий и написано густо. Но буквы не наши. Круглые, с завитками и смотрят в другую сторону.

Вчера Хаким заговорил с белёсой, когда мы расставляли по полкам банки с вареньем:

— Как же ты к нам попала?

— На самолёте, — улыбнулась она, разделяя на зёрнышки то, что у нас обычно выходит кашей во рту.

— Будь осторожна! — оскалился Хаким. — Самолёты высоко летают. Больно падать.

 

Хаким не летал на самолёте. Но он прав. Будь осторожна.

 

*

 

Я ползу по тёмному, узкому туннелю. Дыши! За себя. За Андрюшу. Я знаю, что должна дышать за тысячи, миллионы людей. А воздуха всё меньше. Ванечка! Где Ванечка? Я кричу. Но кричать нельзя, потому что на крик воздуха не хватит. Дыши! Вдруг какое-то отверстие впереди и свет. Мягкий такой, будто солнечные лучи завернули в тонюсенькую полупрозрачную ткань. Вроде тюля для фаты. Кажется, что в этих лучах танцуют пылинки. Присматриваюсь — а это плавают в воздухе мелкие-мелкие золотистые блёстки. В их нежном свете узнаю родной силуэт. Андрюша! Он держит Ванечку и улыбается. Слёзы, сладкие, льют как из ведра. Я их не вытираю. Ну и пусть! Хорошо-то как! Значит, весь этот ужас мне приснился. Дыши! Дыши…

Будильник выстреливает короткой резкой очередью. В сладком полусне я сначала не понимаю, где нахожусь. Потом накрывает, как обычно.

С трудом поднимаю сорок семь килограммов горя с узкого, продавленного в середине матраца. Тащусь в ванную умыть слёзы. На кухне вынимаю из шкафа чашку с рисунком красного моста в Сан-Франциско. Я выбрала её для завтрака среди скучного набора посуды на съёмной квартире. Ведь красный мост — это маленькое путешествие. Разогреваю в микроволновке вчерашнюю овсяную кашу и готовлю кофе. Единственная крупная покупка за первый месяц во Франции — маленькая чёрная кофеварка. Для неё у меня два пакета с капсулами — «классический эспрессо» и  «очень насыщенный». Достаю последнюю капсулу из второго пакета. Под журчание ровной, маслянистой струи кофе туман в голове понемногу рассеивается. Сперва вдыхаю горьковато-карамельный аромат, сжимая тёплый красный мост обеими руками. Это моя утренняя гимнастика. Заталкиваю в себя овсянку и смотрю на огромные настенные часы. В центре циферблата нарисован голубой микроавтобус с белой крышей, годов пятидесятых прошлого века, над которым плавными жёлтыми буквами написано: Let’s get lost. 4:11 — пора в душ! Если выйду после 4:30, придётся идти быстрым шагом, временами переходя на бег, а впереди — семь часов работы в супермаркете и два часа уборки у мадам Ришар. 

Приятно брести по сонным улочкам Ниццы. Тепло. Вкусно пахнет ранней весной. Город в огнях никак не может распрощаться с ночью, хотя небо уже сереет. Мы оба с ним знаем — совсем скоро наступит рассвет.

Выхожу на Английскую набережную. Ловлю, как подарок, солёный запах моря. Через несколько выдохов даже удаётся отдать ему два-три грамма боли.

На входе в супермаркет сталкиваюсь с Антуаном. Все его называют Тони, а я — Антуаном. Он мне напоминает мальчика с золотыми волосами, маленького принца Антуана де Сент-Экзюпери. Я читала эту книгу с восьмиклассниками на уроках французского. Пытаюсь вспомнить, сколько раз за эти годы я написала на доске: «Мы в ответе за тех, кого приручили».

С длиннющим и худющим Антуаном мы вполне могли бы зайти одновременно, однако он галантно останавливается и пропускает меня вперёд. Я скорее читаю у него по губам, чем слышу: «Привет и хорошего дня!» Хочу улыбнуться, но боюсь заплакать. Думаю о том, чтобы запустить пальцы в его густую, лохматую шевелюру и разобрать её на локоны. Вместо этого опускаю глаза, набираю побольше воздуха и иду вперёд. Дыши!

 

*

 

Я белёсую сразу и не заметил. Чуть с ног не сбил её на входе в супермаркет. Мелкая она, невидная. Да и я в пять утра мало что замечаю!  А потом она как зашла передо мной. Пахнула букетом цветов. Меня как током долбануло! Будит лучше любого эспрессо!

Вот и сейчас мы товар раскладываем, я специально между ней и Хакимом стою. У меня заскок. Не хочу, чтобы он духи её нюхал. Я вижу, что он на неё косо смотрит, и знаю почему. Все знают.

В 5:20 вплывает Ева. Если бы я шефом был, посоветовал бы ей меньше штукатурки на себя накладывать, тогда бы и не опаздывала. Но мы все молчим. Раскладываем овощи-фрукты. Шеф налетает на Еву и давит по полной. Авторитетом, криком и ста двадцатью килограммами. Ева даже бровью не ведёт. Красивым закон не писан! Вяло оправдывается. Простить, мол, её надо. В порядке исключения.

— Это уже второй раз на этой неделе, — бормочет Джессика, и бока её круглые в тесном жёлтом свитере аж трясутся. От злости. И громкость специально так настроила. Чтобы шеф услышал.

Ева просыпается и злобно косится на Джессику:

— Ты за собой смотри!

Шеф пыхтит. Уходит в подсобку. Тут же вылетает:

— Ещё одно опоздание на этой неделе — уволю!

Ева спокойненько так начинает раскладывать зелёный салат. Ей бы помидоры сортировать у буддистов!

На перекуре Ева стоит подальше от нас, подпирая стенку, и смотрит что-то в телефоне.

Мы с Хакимом и Джессикой курим у чёрного входа. Солнце восходит. Небо наверху сероватое. Без облаков. А внизу оранжевое. Точь-в-точь испанские мандарины. Высшей категории. 

Белёсая никогда с нами не выходит. В подсобке строчит буквы свои круглые в зелёном блокноте. Ну и шеф в подсобке сидит за компьютером. Хаким нервничает. Он не любит, когда белёсая с шефом остаётся. Наедине.

— Вы заметили, — Хаким крутит в левой руке ключи от своего мотоцикла, — шеф Ладу не трогает.

Хаким сегодня принарядился. Джинсы явно новые и футболка дорогущей марки. Он накачанный. Ему идёт. Оскал только всё портит.

— Да она вроде неплохо работает, — реагирую я между двумя затяжками.

— Мы все неплохо работаем, — Джессика выпускает дым мне в лицо, — а он всё равно нам мозги выносит регулярно.

— Вы что, не понимаете? — Хаким прислоняется к стенке и прячет ключи в карман. — Ей теперь всё можно. Она ж войной травмированная.

Я не спрашиваю, откуда Хаким знает. Подозреваю, что порылся. В документах у шефа.

— Ну-ну, — Джессика старательно гасит сигарету и бросает её в мусорное ведро, — у нас тут своя война.

Проходя мимо Хакима, Джессика касается его руки. Думает, я не вижу.

Ближе к двенадцати шеф отправляет нас выкладку проконтролировать. Это первое, чему мы белёсую научили — товар должен быть аккуратно выложен в первом ряду. Лицом к покупателю. И тут, прямо не знаю откуда, у меня смелость берётся. Я подхожу к белёсой и предлагаю ей поработать в бакалее. Вместе. Она не отвечает. Просто идёт за мной.

Поправляем мы пакетики и баночки. Без слов. Короче, не получается разговор завести. Но даже так с ней хорошо. Комфортно. Тут Ева подруливает и рядом с нами начинает товар выравнивать. Кто ж виноват, что она вырядилась в белые джинсы? Да и откуда белёсая могла знать про сирену? Про первую среду каждого месяца, когда ровно в двенадцать в городах больших сирену включают? Проверяют так. Её исправность. 

 

*

 

Во время утреннего перекура я зашла в подсобку, села с краю деревянного стола в царапинах, открыла записную книжку и начала сочинять финал истории о Катигорошке для Ванечки.

По вечерам в Киеве моя мама читает ему на ночь очередную главу, которую я пишу целый день в подсобке, на кассе, за круглым обеденным столом у мадам Ришар, пока сохнет пол в столовой, вечером, разогревая суп из пакета или подогревая воду для макарон.

Я не совсем сочиняю, скорее вспоминаю сказку из большой книги, которая до сих пор стоит у родителей под стеклом в библиотечном шкафу. На ней богатырь с булавой нарисован и солнце, а вверху золотыми, гладкими на ощупь буквами написано: «Украинские народные сказки». Но Ванечка не любит сказки из книжки. Требует мои истории. Я, как напишу, фотографирую страничку из записной книжки, и к вечеру маме на телефон отправляю. Ванюша сначала фотографию с буквами рассматривает, потом телефон маме отдаёт, забирается под одеяло, сворачивается клубочком и ручку кладёт под щёчку. Вот тогда мама может читать историю. Несколько деталей я от себя добавила: Катигорошек очень похож глазами, фигурой и юмором на Андрюшу, Змей всегда атакует с востока, а победить его может лишь тот, у кого есть пятилетний самый бесстрашный в мире сын.

Около полудня шеф просит всех проконтролировать выкладку. Я в это время думаю, как назвать огромную сказочную птицу, на которой Катигорошек полетит по свету после победы над Змеем. Когда Антуан еле слышно предлагает вместе поработать, мои мысли ещё в сказке. Мне нужно две-три секунды, чтобы сообразить, как ответить. Хотя бы просто «спасибо». Но он уже отвернулся. Я следую за высоким, нескладным, слегка сутулым Антуаном. Переставляя отсутствующие товары в первую линию, я  посматриваю на косо загнутый край поднятого воротника у него на футболке. Еле сдерживаюсь, чтобы не отвернуть этот краешек вниз и пригладить рукой.

Подходит Ева и неизвестно зачем подстраивается ко мне. Слегка отталкиваю её, чтобы показать — я бы и сама справилась, и беру у неё перед носом банку с клубничным вареньем, которую какой-то клиент поставил возле абрикосового.

Внезапно всё исчезает: банки, Ева, Антуан, незатейливая песня по радио «М», которую мы слушаем пятый раз на этой неделе. Я мгновенно возвращаюсь в Киев, в квартиру на седьмом этаже, к трясущемуся Ванечке, бледному Андрюше: «Одеяла бери, все одеяла бери, паспорта», к паркингу, холодному полу, к безжалостной  сирене. Я всматриваюсь, но вижу только чёрные круги и слышу бесконечную, воющую сирену. В Ницце. Плач Ванечки. В Киеве. Дыши! Холодно от мокрой на спине футболки. Сирена не прекращается, прожигает виски. Немеет левая рука, и я совсем не чувствую правой. Дыши! Вдруг тишина и звон бьющегося стекла. Навожу резкость на Еву, которая размахивает руками и возмущается:

— Ты что, совсем больная? Будешь мне за джинсы платить!

На полу разбитая банка клубничного варенья. Джинсы Евы в красных пятнах, медленно растекающихся на белой ткани. Меня тошнит.

Оказываюсь возле умывальника в туалете. В зеркале вместо моего лица качаются буквы, слова, фразы. «Андрей Сергеевич Смалько погиб в районе города Бахмут… на поле боя… Слава Украине! Героям Слава!» Буквы дрожат, расплываются, исчезают. Остаются только два слова: «Андрей… погиб». Рыдаю беззвучно, зажимая кулак во рту. Когда немного отпускает, набираю в ладоши холодной воды, опускаю лицо и не двигаюсь. Вечность.

Возвращаясь в отдел бакалеи, обнаруживаю с удивлением, что кто-то всё убрал. Переступаю через свежевымытый пол, спешу в подсобку. Хаким и Джессика ушли, а Ева оттирает мокрой тряпкой пятна на джинсах.

— Извини, я заплачу тебе за джинсы.

— Ладно, — бурчит Ева, не поднимая на меня глаз, — ты лучше лицо вытри. Мокрая вся!

Я надеваю джинсовую куртку. Набрасываю на плечо рюкзак и иду к выходу. Возле супермаркета курит Антуан.

— Ты на трамвай? — спрашивает он, выбрасывая сигарету.

— Нет, я пешком. — Перед глазами скачут тёмные пятна, в голове — сдавленный мокрый песок. Жаль, что мне не по дороге на трамвае. — Но, если хочешь, могу проводить тебя до остановки, — предлагаю я.

 

*

 

Когда сирена завыла, с белёсой припадок случился. Её затрясло. Я вначале подумал, может, эпилепсия. Делать-то что? За шефом бежать? Но стрёмно её оставлять. От Евы помощи никакой. Потом вспомнил, о чём Хаким говорил. Ну о войне, в общем. Я подошёл к белёсой. Поближе. Чтоб успеть подхватить, если упадёт вдруг. Тут её совсем накрыло. Видно было, хоть и стоит, но явно ничего не соображает. И банку эту с вареньем выронила. Я отскочил, Ева — нет. Варенье всё ей на джинсы и попало. Эта клуша как разоралась! Я осторожненько белёсую под руку в туалет увёл. Поставил возле умывальника, а сам вышел. Не буду ж я в женском торчать! Пока она там в себя приходила, я убрал стёкла, пол помыл. Чтоб шеф не увидел. И никто не упал. На скользком. Ева кипятилась сильно. Я ей про белёсую и про войну рассказал. Она чуток успокоилась. Когда мы с Евой в подсобку зашли за вещами, Джессики и Хакима уже не было.

На выходе я помедлил. Как будто просто курю. Не спешу никуда. Тут и белёсая вышла. Бледненькая. Руки трясутся.  Кто меня тянул за язык про этот трамвай? А белёсая строго так, как учительница, провожу, мол, тебя до остановки. У меня духу не хватило сказать, что я пешком хожу.

Шагаем мы, короче, остановка недалеко. В минутах пяти. Времени мало. А предупредить надо.

— Ты это, осторожна будь с Хакимом. — Белёсая зыркает на меня. — Он конкуренции боится. — Вижу, не понимает. Но вопросов не задаёт. Выжидает. — Шефа скоро переводят в гипермаркет за город. На повышение. Так что у нас за его место война идёт, — я аж язык прикусываю. Вырвалось, блин! Белёсая ёжится, руки скрещивает и ладошки засовывает в рукава. Шагает быстро. Молчит. — Хаким на место его метит. Мы знаем. Все. Но, как сама понимаешь, во Франции с именем Хаким… — Белёсая не реагирует. — Мы для него не конкуренты: Джессика втрескалась в него по уши, так что поперёк его планов не станет, Ева, если пойдёт, то только на понижение. — Белёсая улыбается. Прикольная у неё улыбка. — Ну а мне три месяца осталось отпахать. Супермаркет — это не моё. Я деньги на обучение коплю. — Белёсая смотрит, наконец, на меня. С интересом. — Пойду учиться на бармена. 

— Почему ты хочешь работать барменом?—  оживает вдруг она.

— Чтоб работа была там, где праздник. У людей обычно, — корявый ответ, но меня до неё никто такого не спрашивал.

— Это замечательно, — она продолжает смотреть на меня. Внимательно. — Ты своей работой и будешь дарить им часть праздника.

Почему она разговаривает, как учительница? 

Белёсая вынимает ладошки из рукавов куртки и хватает рюкзак. Крепко. Правой рукой. А левую в кулак сжимает. Возле остановки мы прощаемся. Я жду, пока она завернёт за угол, и только потом иду в ту же сторону. Жаль! Нам-то было по дороге.

Возвращаюсь домой, перекусываю багетом с ветчиной. Тоскливо. Внутри. Мысль наворачивается: вот ведь, белёсая не из наших краёв, а как разговаривает. Красиво. А я когда последний раз книжку в руках держал? В школе. Хотя в конце там всё было так муторно и тяжко, что у меня по всем предметам завал был. Сколько у нас с белёсой разницы? Она меня старше на лет семь-восемь? Если начну сейчас читать, может, через лет семь наверстаю? Она будет в супермаркете работать, а я приглашу её в свой бар, у меня свой к этому времени будет, сделаю ей коктейль, фирменный, она зайдёт, куртку джинсовую снимет, сядет так эффектно на высокий табурет у барной стойки, музычка джазовая, вечер, она мой коктейль пробует, глаз с меня не сводит, улыбается, как сегодня, прикольненько… Что бы почитать? В комнате книжек нет. Можно не искать. Точно! У Пьера же, приятеля, который мне квартиру дёшево сдал на полгода, замечательная кладовка есть!  В ней лежит коробка с моими тетрадками-книжками. Школьными. Не зря таскаю я её за собой, когда переезжаю. Мать сразу после школы выбросить её хотела, а я решил хранить. Не зря!

О! «Маленький принц»! Помню. Картинок куча. И не грузит. Лёжа лучше читается. Начало неплохое… Страница четыре. Ну, хорошего понемножку! Спать!

Утром, как только захожу в супермаркет, чуйка у меня — что-то случится. То ли Хаким скалится больше обычного, то ли Джессика. Глаза отводит. Потом белёсая приходит. За ней — Ева. Мы товар разгружаем, по полкам расставляем. Джессика к Хакиму приклеилась. Они моющие средства раскладывают. Ева — заморозку. Мы с белёсой коробки с яйцами стопками выкладываем. Аккуратность тут нужна. Ну мы и складываем их бережно. Особенно белёсая. Переходим к пакетам сока и бутылкам вина. Хакима с Джессикой не видно. В макаронах, наверное. Ева в сыры пошла. А вот и Хаким с Джессикой появились в отделе йогуртов-десертов. Хаким обнимает её. Шепчет что-то на ухо. Джессика вздрагивает от смеха. Боками своими в тесной футболке. Думает, я не вижу. 

Вдруг шеф как заорёт: «Безрукие, — громче сирены вчерашней, — всех уволю к чёртовой матери!» Да, думаю, чуйка меня не подвела.

 

*

 

Я забежала в супермаркет без двух минут пять. За мной сразу Ева пришла, и мы приступили к работе. Выгрузив товар, разошлись выкладку делать. Мы с Антуаном, не сговариваясь, пошли в отдел яиц. Обычно никто туда идти не хочет: товар хрупкий, работать надо быстро, при этом бережно, аккуратно складывая картонные упаковки стопками. Как только мы закончили, без слов одновременно направились в отдел напитков. Здесь и услышали мы истошные крики шефа. Антуан посмотрел на меня с укоризной: видишь, предупреждал я тебя. Я же никак не могла понять, каким образом этот скандал может меня касаться, пока шеф не созвал нас всех.

На полу коробки с разбитыми яйцами лежат беспорядочно, наскочив на соседа или, наоборот, заслонив его от невидимой опасности. Некоторые в полёте раскрылись, обнажая подтёки оранжевых желтков на разбитой скорлупе. Яйца высшего качества, дорогие. Когда мы с Антуаном закончили раскладывать яйца, всё было в порядке. Шеф кричит об уроне в несколько сотен евро, о безответственности, о халатности, багровеет, без конца поправляет ни в чём не виновные очки. Мы понимаем, что расправа будет безжалостной.   

— Кто это сделал? — тон его голоса становится практически нормальным, и от этого ещё страшнее.

— Яйца складывала Лада, — талантливо настраивает громкость Джессика, чуть слышно, словно не желает выдать коллегу, но достаточно звучно, чтобы у шефа не осталось никаких сомнений.

— Она вчера тоже банку варенья разбила прямо мне на джинсы, — спешит добавить Ева, смотря почему-то не на шефа, а на Джессику.

Почему Джессика не сказала об Антуане? Он же со мной работал?

— Лада, это ты разбила яйца?—  шеф зачем-то подходит совсем близко ко мне. Он огромный, как гора. Резко пахнет его горьковатой туалетной водой и моим увольнением.

Антуан глядит исподлобья на Хакима, сжимая руки в кулак. Остальные смотрят на меня, ожидая ответа.

За секунды, которые можно пересчитать на пальцах, на меня сыплется ворох воспоминаний. Наша трёхкомнатная квартира в Киеве, на Подоле, за которую я выплачиваю кредит, и в которую я впустила жить молодую маму с тремя детьми. Как только Андрюша ушёл воевать, мы с Ванечкой перебрались к моим родителям. Вместе с ними было чуть менее тревожно и страшно. А о маме этой с детьми мне рассказал бывший коллега Андрюши. Знакомые знакомых во время войны очень быстро становятся родными. Мужа этой женщины расстреляли российские солдаты во время оккупации Бучи. Дом разрушен снарядом. Маленькому Стасику скоро исполнится три года. У них нет других вариантов, кроме моей квартиры. Если я потеряю эту работу в супермаркете, не смогу оплачивать свою квартиру во Франции, обжиться, найти работу получше и привезти Ванюшу, мне придётся возвращаться к родителям, в малюсенькую двухкомнатную квартиру на окраине Киева. В квартиру моего беспечного детства. Узнавая в каждом углу воспоминания влюблённой юности, накрывать их белой простынёй горя. И выживать на зарплату учителя в школе. Нет, не вернусь! Буду драться, выбивать, выгрызать шанс на достойную жизнь. Для Ванечки. Расскажу шефу, что за его место подчинённые готовы подставить, оболгать, уничтожить. Посмотрим, кому он поверит. А что, если не мне? 

— Это я сделал, — громко, чётко, отделяя каждое слово и не отрывая взгляда от Хакима, объявляет Антуан. 

У меня горят щёки. Хаким опускает голову и звучно выдыхает, как от удара в живот.

— Ну как же, —  бормочет Джессика, — это Лада. Тони никак… ни при чём…

Шеф поворачивается к Антуану и отрубает наспех:

— Ты уволен! Зайди ко мне! Все остальные продолжайте работу!

Воздух густеет и останавливается. Дыши! Я хочу подойти к Антуану, что-то ему сказать. Немеет правая рука. Дыши! Только не сейчас! Дыши! Не глядя в мою сторону, Антуан отворачивается и идёт следом за шефом. Я дышу.

После рабочего дня на выходе из магазина надеюсь увидеть курящего Антуана. Объясниться. Поблагодарить. Его нет.

На Английской набережной сажусь на скамейку. Вдыхаю море и выдыхаю обиду, горечь, слёзы. Звоню маме, чтобы поговорить с Ванечкой. Он рассказывает о шоколадном мороженом на Хрещатике, новом друге из Лисичанска на детской площадке и о разочаровании концом моей истории. Вернее, история очень хорошая, только жаль, что закончилась.

— Мама, а ты скоро меня заберёшь? — шепчет он.

— Да, совсем скоро. Я очень скучаю по тебе, — шепчу я в ответ.

— А у тебя там есть друзья? — вспоминает Ванечка о своём новом знакомстве.

— Да, — я вдруг понимаю, что это правда. — У меня есть друг.

— Как его зовут?

— Маленький принц. — Я перебираю в памяти лохматые золотые кудри и трогательно загнутый край воротника.

— Ты меня с ним познакомишь?

— Нет, к сожалению, — дрожу сердцем и голосом, — он улетел на другую планету. — Солёный ветер бросает мне волосы в лицо. — Если хочешь, я напишу тебе историю о нём.

Тишина — Ванечка кивает. 

Придётся купить новый блокнот.

Солнце высоко. Прикрывая ладошкой глаза, я разглядываю небо, уходящее вглубь моря. Где-то там, далеко, есть другие планеты. Рано или поздно я их найду. Снимаю куртку, облокачиваюсь на скамейку и закрываю глаза. Разрешаю тёплому воздуху согреть меня. Весна! Настоящая весна!

 

*

 

Злость перешла в кончики пальцев. Я сжал их. В кулак. Чтобы не броситься на Хакима. Но даже если я ударю его, шеф всё равно уволит Ладу. Вдруг слова сами выскочили. До того, как я понял. Только так спасу её. Наверняка.

По дороге домой на меня как мешок пудовый положили. Усталость жуткая. И мысли прижимают. Где я найду денег? На школу барменов? Начало ровно через три месяца. Зарплату, которую я в супермаркете получал, откладывал на обучение. А на жизнь и на квартиру отец даёт. Гордится, что у меня цель есть. Кисло во рту. Как отцу рассказать? Об увольнении?

На Английской набережной сажусь на скамейку. Море весёленькое. Под солнцем восходящем. Блестит водичка, как на праздник наряженная. Пляж пустой. На набережной в такую рань никого. Почти. Отец поймёт. Если попаду под хорошее настроение, может, и скажет, что наливать я и так умею. А цели, они разные могут быть. Ты можешь и другую придумать! Море притягивает. Кажется, с другого конца есть что-то удивительное. Волшебное даже. Сижу долго. Слушаю крики и шёпот моря. Беру сигареты в кармане куртки. Вдруг нащупываю что-то твёрдое. До того, как увидеть, догадываюсь. По форме. С плеч груз падает. А внутри тепло. Прямо жарко. Я достаю из кармана маленький зелёный блокнот. Листаю его. Дотрагиваюсь до непонятных круглых букв. В них море, свет, волшебство. Планеты другие. Забываю про сигареты. С блокнотом в руках встаю со скамейки и шагаю. Как на пружинах. Ощущение, что просыпаешься после долгого крепкого сна. Бодрый такой. Можно всё. Выбрать, что захочешь. И оно обязательно получится. Солнце высоко совсем. Яркое, мощное. А впереди — новый день.