В поисках утраченного языка

Зефир

 

Бабушка поцеловала его в шею. Просто прижалась сзади и поцеловала. Очень мягко и робко. Он вздрогнул. Бабушки так делать не должны. 

Они живут в уютной комнатке рядом с кухней. Перед тем, как заснуть, он шепчет: «Бабушка, дай ручку». И медленно закрывает глаза. Из розетки слышатся приглушённые голоса родителей. А он плавно проваливается в пустоту. 

Они часто гуляют в лесу. Бабушка подбрасывает в воздух его любимый зефир и протяжно поёт: «У-у-у... у-у-у». Потом хватается за живот и шепчет: «Подожди». И как-то быстро садится на корточки возле сухого орешника.

Ночью она долго и страшно кричит. «Перестаньте», — говорит мама, резко включая свет в их маленькой спальне. Потом приходит папа: «Мама, ну пожалуйста, ну не надо».  И снова уходит. 

Она была ровной. Но иногда были срывы: «Если бы ты знал, как вы все мне надоели: и ты, и папа, и мама». Говоря это, она резко опускала руки. «И ты». Левая рука. «И папа». Правая рука. «И мама». Разреженная тишина.

Однажды он случайно толкнул её. С бабушкой сделалось плохо. «Бандит», — повторяла она про себя и почему-то плакала. Наверное, она увидела и прошлое, и настоящее одновременно. В прошлом кто-то стонал из камеры: «Почему вы так делаете, вы же тоже люди?» А в настоящем бегал он. И задевал её плечом. За него тут же вступилась мама. Папы не было. Папа работал.

На следующий день бабушка пригласила его к себе в комнату и попросила прощения. Это он запомнил навсегда. Потому что в его семье никто никогда ни у кого не просил прощения. Поэтому семьи больше нет. Только память.

Мама не любила бабушку. Она всё время внушала папе, что он был приёмным сыном. Бабушкиного мужа расстреляли в тридцать девятом. Папа родился в сорок седьмом. Как и где он родился, бабушка никому не рассказывала.

Живот всё-таки подвёл её. Мама рассказывала, что она долго лежала в реанимации. Света уже не было. Но тело ещё содрогалось и просило: «Воды, воды, воды...» Бабушка боролась за жизнь до самого последнего вздоха. Этому её научил лагерь. И муж, которого расстреляли за то, что он что-то не подписал. За то, что промолчал, когда нужно было говорить.

Мы с ним тёзки. Где-то на Дальнем Востоке ходит по морю пароход с его именем. А на берегу стоит институт, которым он когда-то заведовал.

Я не такой. По ночам никогда не кричу. Из дома почти не выхожу. На Дальнем Востоке никогда не был. Хотя я люблю Японию. Япония же где-то рядом, да?

Бабушкина фотография на столе. Бабушка улыбается. Фотография — выцветшая, но ещё цветная. Бабушка — счастливая, но уже мёртвая.

Что мы знаем друг о друге? Ничего. Кто-то видит кошмары. Кого-то пытают в камере. Остальные — спят. И ни о чём не думают. Я обнимаю жену и целую её в шею. Как бабушка. Скоро мы с ней встретимся. Будем пить воду. И бросать в воздух зефир. Появится свет. И мама с папой. И мы наконец-то попросим друг у друга прощения.

 

Виктор Тома

 

От издателя: это записки иммигранта Виктора Тома, совершившего самоубийство на семьдесят четвёртом году жизни. Пунктуация и синтаксис автора оставлены без изменений.

 Я сижу в своей хибарке и всё время думаю, думаю легко и прозрачно, потому что — свечка, тишина, вечер, звёзды. Я всё утро бегал, потом сидел на жёлтой подушке и медленно дышал животом, потом делал упражнения по очистке внутренних органов, потом массировал конечности и обливался холодной водой. Скоро полнолуние,. Сегодня Томоко принесла мне рис, красную рыбу и сакэ — сакэ я по будним дням не употребляю, но сейчас выпил. Чувствую приятную истому. Лежу на татами и думаю о её ещё молодом теле, о её небольших, но достаточно выпуклых грудях, о её стройных ногах, о том, что находится между ними — чёрная дыра, чернозём или сухая пустыня — и быстро пишу: «Если движение— это трата, а покой — приобретение, то кто знает границу, отделяющую последнее от первого?» Потом откладываю кисточку с красной тушью и закрываю глаза. Скоро пойдёт дождь. Белое платье Томоко промокнет, и можно будет увидеть её талию. А может, и нет. Может, она уже сидит в своей хижине вместе со своей старенькой мамой и что-нибудь шьёт. Или готовит мисо-суп с луком, чтобы завтра принести его мне. От лука станет тепло. И я снова почувствую себя полноценным мужчиной. Мужчиной, переполненным энергией ян.

Я сижу в своей хижине вместе со своей старенькой мамой и готовлю для него суп из лосося. Завтра он опять будет смотреть на мои ноги. Ками одарили меня стройными конечностями и крепким телом. А он уже стареет. Залысина, чёрные круги под глазами, рыхлеющее тело, отсутствующий взгляд, хотя желание ещё не исчезло — я вижу, как при каждой встрече со мной в его чёрных зрачках загорается маленький огонёк. Из этого огонька состоит вся наша жизнь. Я смотрю на чайник и думаю о своём первом возлюбленном. Он тоже любил часами сидеть возле белой стены. А потом взял и распорол себе живот. Вот вам и просветление. Мужчины всё делают не так. Они ищут то, что у них уже под рукой, и всё время убегают от самих себя. Нужно жить проще. Хочешь любить — люби. Хочешь трогать — трогай. Только не строй из себя ангелочка. Мир ангелочков не любит. Я склоняюсь над рисовой бумагой и медленно пишу: «Сними с меня одежды, мастер, привяжи меня к потолку, мастер, я буду летать по воздуху, мастер,  я буду показывать тебе свои прелести, мастер, мастер, смотри: притяжение, потом — невесомость и, наконец, — единство, а из единства образуется десять тысяч вещей, и одна из этих вещей — страсть, ведь ты же ещё помнишь про страсть, да, мой милый? А теперь давай поменяемся местами. Теперь будешь летать ты, а трогать тебя буду я». Я задуваю свечку и ложусь спать рядом со своей больной мамой. Мама — долго стареющая, но ещё не умирающая. Мама, пахнувшая молью и нафталином. Мама, разговаривающая во сне на непонятном мне языке. Скорей бы всё это кончилось. Как же мне надоело за всеми вами ухаживать.

Сегодня я проснулся с набухшим членом. Долго сидел на подушке и думал о белом платье Томоко, перечёркнутым крапинками дождя. Когда я вдыхал, мой член чуть-чуть поднимался вместе с животом, а когда я выдыхал, он уже не падал. Хорошо. Вечером, если она принесёт мне мисо-суп, я мягко прикоснусь к её щеке. Если она ничего не скажет, я дотронусь до её руки.  Если она опять ничего не скажет, поцелую её в губы и нежно поглажу её бёдра. И медленно притяну к себе. Я встаю с подушки, выхожу на мокрую траву и долго кружусь при полной луне, как дервиш. Жар-птица сердца, даруй мне мир. Тигр лёгких, сойдись с драконом моей печени и сделай меня бессмертным. Черепаха почек, замедли моё дыхание и сними груз с моих усталых плеч. Тогда Томоко оближет мне ухо и скажет: «Аминь. Аминь». И станет хорошо.

Сегодня я проснулась поздно. У мамы был жар, и мне пришлось долго спускаться с горы, чтобы дойти до ближайшего городка, там я купила имбирь и горчицу. Поздним вечером вернулась в хижину, усталая и разбитая, и увидела спящую маму. Разваливающаяся мама... Мама, переполненная энергией инь. Дыхание нехорошее, тяжёлое и медленное. Я стала варить (я чуть было не написала «кипятить») имбирь и горчицу. Потом взяла в руки шалфей и пошла по кругу. Всякая великая перемена должна начинаться с малого: например, с переставления мебели или с открытия окон. Или с сожжения шалфея. Ещё нужно долго и крепко спать. Как мама. Не знаю, спит ли уже он. Не думаю. Когда проходила мимо его окошка, он неподвижно сидел на подушке и смотрел в стену. Рядом горела красная свечка. A я остановилась и стала подсматривать, прячась за кустами диких жёлтых роз. И вдруг увидела, как он начал трогать то, что стояло у него между ног. Вот тебе и мастер. Я хотела постучать в окно и сказать: «Зачем так, ведь если хочешь, мы можем прямо сейчас». Но передумала. Сидящий сидит, трогающий трогает, видящий видит. И во всём этом — великое единство, но он этого ещё не понимает. Мама закашлялась от шалфейного дыма и громко закричала во сне. «Мама, не надо, ну пожалуйста не надо», — шептала ей я. Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом и спросила: «Ты кто?» И закрыла глаза. Я так и не успела ей ответить.

сначала была Ёсико с потной спиной и распущенными волосами потом пришла Каори она закатывала зрачки когда на мне сидел после Каори появилась Юки она уже почти не хотела мужчин но ещё хотела меня я слышал как она полощет рот после нашей короткой любви и вот появилась ты но я ничего о тебе не знаю

«Когда дуют вихри, нужно обрести корни, поэтому мудрец пуст внутри, но движим снаружи, или пуст снаружи, но движим внутри». Мой обиженный голодом живот громко урчит, я с трудом ложусь на татами и думаю: зачем я так написал? Какие ещё корни? И причём тут вихри?

Я встала рано, потому что знала, что он на меня в обиде. Он хоть и сидит часами возле стены и строит из себя просветлённого, а мыслит как малый ребёнок. Его нужно кормить. Нужно ласкать. Ему всё время нужно говорить: «Ты мой единственный и самый лучший». Однажды я наткнулась на его тетрадку. Она лежала в траве возле его хибарки. Быстро перевернула страницы и тут же поняла — до моего таланта ему ещё далеко. У меня одни картинки по Камасутре чего стоят. Мужчины на них мужественные, с длинными волосами и твёрдыми членами, женщины — и плавные, и тугие, как волны океана. И попки у них красивые. А у него что? Бледные афоризмы. Бездарные рисунки больших фаллосов. По-детски наивные стихи. А ведь он, в отличие от меня, ничем не занят. Сидит весь день у белой стены и дышит... Сегодня я принесу ему свой любимый отвар из имбиря и горчицы. А вдруг он помолодеет? А вдруг — затвердеет и навалится на меня?  Ками мои, почему же на меня так долго никто не валится? После первого возлюбленного у меня был бледнолицый актёр с женским голос и мягким телом. Ни мужик, ни баба. Я его везде целовала и трогала, а он всё время краснел и быстро шептал: «Не надо, ну пожалуйста, не надо». Потом уехал в Киото со своим театром. Ходят слухи, что прославился. Если это правда, я хочу с ним ещё раз встретиться, чтобы кинуть ему в лицо: «Пусть ты и великий актёр, но любовник ты никудышный». И рассмеяться. Уверена, что на сцене я играла бы ничуть его не хуже — пудра, помада, летающая походка, дрожащий голос, непроницаемая маска.

Я всё утро готовлюсь к её приходу. Вчера быстро заглянул в её хижину, пока она спускалась с гор, и нашёл её записки. Написано-то красиво. Чёрной тушью на красной бумаге. Но, боги мои, какая похабщина! Картинки совокупления. Нелестные описания моей внешности. Банальные фантазии на тему любви. Нет, Томоко, писать ты не умеешь. Не чуешь язык. Не тянешься за словом. Не отдаёшься воображению. А я чую. Тянусь. И отдаюсь. У меня всё чётко. Даже моя нечёткость. Я прячусь за дверью, чтобы ты меня не видела.

Милый милый почему ты всё время от меня прячешься забудь ты про эти стены и подушки и ложись на меня вот так вот так вот так

ой

Я иду медленно, чтобы не расплескать. Мама больше не дышит. Я наконец-то свободна. Дятел отбивает на берёзе чечётку, как бы предупреждая о неминуемых переменах, и ещё идёт первый снег. На мне — белое платье без рукавов, получается белое на белом, а в руках — горячий отвар из корневищ, пусть у него тоже прорастут корни, и станет он настоящим мужчиной, уже живущим без моих подачек. Я вдыхаю свежий воздух. Сейчас произойдёт то, к чему я готовлюсь всю свою жизнь.

Я стою за дверью. Смотрю, как паук медленно поднимается к потолку, наверное, один из моих предков предупреждает меня о чём-то важном. Но поздно, поздно. Сегодня (ура!) я опять проснулся с твёрдым членом. Сегодня (ура!) я снова обрёл страсть. Остаётся только стряхнуть с себя паутины. И — медленно ползти наверх. Утром я зажёг ароматную палочку. И подумал: в человеке всё должно быть прекрасно: и обоняние, и осязание, и слух, и речь. Потом стал быстро писать: «Ками, я благодарен вам за пот и холод, за голод и жажду. Я благодарен вам за снег...» Я уже слышу скрип её шагов. Моя любимая Томоко. Иди же ко мне. Иди.

 

От издателя

Пенсионер Виктор Иванович переехал в Москву после долгого проживания за границей и поселился на первом этаже своей разваливающейся однокомнатной квартиры, оставленной ему по наследству бабушкой. Квартира находилась на станции метро «Беляево». Долгое время он не мог свыкнуться с машинами на тротуарах, с шумом их сигнализаций, c мухами, тараканами и крысами. Но постепенно вошёл в ритм своей новой жизни. Утром занимался медитацией, днём писал за небольшим письменным столом, из которого мама когда-то забрала все его документы и уже не вернула, отчего он постоянно чувствовал себя человеком неполноценным. Иногда он долго разговаривал с самим собой, сидя внутри клетки своего балкона на первом этаже. Соседи решили, что он невменяемый, и оставили его в покое. Кроме Тамары, живущей по соседству вместе со своей больной мамой. Тамара жалела американского пенсионера и часто приносила ему свои любимые супы в кастрюлях, пахнущие отварным мясом и капустой. А он писал ей короткие записки, восхваляющие её молодость и красоту. И вдруг в доме произошёл скандал. Оказалось, что Виктор Иванович убил и Тамару, и её больную маму, а сам куда-то исчез. Во всяком случае, когда в его комнату вошёл наряд милиции, она была совершенно пустой. Только на письменном столе лежали записки и рассказ, представленный выше.

Вот одна из этих записок: «Я не хочу умирать прежде смерти. Так называлась книга одного известного поэта, подаренная мне мамой сорок лет тому назад».  И ещё: «Папа учил меня медитации и боевыми искусствами. Он учил меня по системе "суббота" и "воскресенье". "Суббота" — это работа с руками и борьба, "воскресенье" — это работа с ногами и оружие. Когда мы разъехались, папа продолжал заниматься с мамой. Потом вернулся в Россию уже в пенсионном воздухе и стал известным бойцом по смешанным единоборствам. Вот почему я тоже сюда вернулся. Я захотел воскреснуть...» И наконец: «Со мной происходит что-то непонятное. Наверное, из-за тараканов. Или крыс, всё время бегающих по кухне. Ремонтный мастер утверждает, что бороться с ними бесполезно. И совсем рядом — она. И её больная мама. Мама-обуза. Мама, которая не хочет умирать прежде смерти. Это было ночью, она открыла дверь, и я тут же навалился на неё. Но у меня ничего не получалось. Она стала громко смеяться и царапать мне спину. Тогда я крепко сжал её горло. Потом прислонил подушку к лицу её спящей мамы. Помните, как Высокий Индеец спасал выжившего из ума Джека Николсона в фильме Милоша Формана "Пролетая над гнездом кукушки"? Если вы читаете это, то я тоже уже лечу. Возвращаюсь в свой тёплый штат. Скоро наступит хандра. Я уже знаю, как с ней справиться. Вчера я купил огромный охотничий нож. Завтра я сяду на подушку возле белой стены и вспорю себе живот. Умру я спокойно. Потому что белый цвет мой самый любимый. А все остальные цвета я уже знаю».

Hекролог Виктора Ивановича мы нашли в онлайн версии газеты «Дейли Геральд»: «В возрасте 75 лет скончался Виктор Тома — бывший официант ресторана "Сачико", упаковщик магазина "Азиана Маркет" и билетёр кинотеатра "Синеплекс Оуден". Скорбим и соболезнуем». Странно, что всё это было напечатано красными буквами и на чёрном фоне. Ошибка? Или исполнение последней воли Виктора? Но он же любил только белое? Да. Любил белое. Из белого возникло чёрное. Из чёрного — красное. Сейчас Виктор Тома сидит на татами и рисует круг. Круг замыкается. За окном идёт дождь. Запах сирени и гари медленно растворяется в воде. Скоро она прорвётся в его хижину, и он станет невесомым.

 

Мастер

 

О чём ты думаешь? 

Я думаю о реальности. Я думаю о том, что истина — это попытка задавать одни и те же вопросы, но каждый раз — по-другому и лучше. То есть я думаю о том, что поиск истины важней самой истины. 

Он механически повторяет главные постулаты мастера. Мастер улыбается. Робкое прикосновение руки к плечу. Чуть отстранённый, но взыскательный взгляд. Треск огня. Шёпот дождя. Зашторенное окно. И ещё — камин, ликёр, патефон, репродукция картины Сарджента «Гвоздика, лилия, лилия, роза», библиотека, молоко, печенье. Они сидят у камина и курят кубинские сигары. Мастер читает отрывок из своей новой книги. Книга начинается с антитезиса, тезиса и вопроса: «Они потеют, они боятся смерти, они едят исключительно для того, чтобы утолить свой голод; они уходят на фронт и становятся пушечным мясом... Они приносят себя в жертву... им страшно, но они продолжают идти вперёд... Потому что истина для них важнее самой жизни... Так кто же из них— мы?» Мастер и ученик почти соприкасаются лицами, склонившись над рукописью. Мастер читает хорошо. Без лишнего пафоса. Патефон играет увертюру Вагнера. Мастер на минутку отвлекается. Послушай. Последовало короткое изложение сюжета оперы, но уловить его было сложно. Какие-то горы и боги, брат и сестра. И кто-то втыкает куда-то копьё. Почему-то это очень важный момент. Мастер закрывает глаза и мимикой показывает, как древко в правой руке медленно вонзается в землю. Или в гору. Потом они снова пьют «Гранд мание». Ты не сразу, не сразу, учит Мастер. Ощущай вкус. Чтобы ощутить вкус, нужно избавиться от самоудовлетворения. Сказав это, он смеётся. Знаешь, что писал Платон? Есть души из свинца. Есть души из серебра. А есть души из золота. Ну что, идём? В соседней комнате — настоящая японская ванна. Oни молча раздеваются, садятся в неё и закрывают глаза. Позднее он видел такие же ванны в Хоккайдо. Говорят, что войдя в них всего один раз, люди обретают бессмертие.

Пришла зима. Мастер медленно старел. Мастер повторялся. У мастера появился новый ученик. Наверное, они тоже сидели в ванне, курили сигары и рассуждали о времени и бытие. Поэтому он не записался на его курс по метафизике, а уехал в монастырь — постился, молился, исповедовался. Вернулся в умиротворённом состоянии. Но — первые становятся последними, последние — первыми.  А умиротворённость переходит в ярость. Забрать рукопись. Напечатать её под собственным именем. На смертном орде наклониться к белому лицу, чтобы шепнуть в ухо: «Ты меня ещё помнишь? Я — это уже бывший ты».

A получается — так. Разбитое окно входной двери. Безуспешная попытка открыть её изнутри. Отпечатки пальцев на железной ручке. И — внезапно нахлынувший свет. То есть — бегство. Тяжёлый стук каблуков, медленно исчезающих в темноте. Узкая кровать общежития. Одинокий и грустный смех.

О чём ты думаешь? Я думаю о том, что в жизни (или, как ты любил говорить, «в Бытие») нет ни смысла, ни прогресса, ни альфы, ни омеги. Я думаю о том, что сегодня я стал твоим ровесником. О том, что я медленно слепну. Я думаю о твоём некрологе. Ты потерял память и перестал писать книги. Стал по-старчески шамкать губами. Но сигары и вино не бросил. В твоей маленькой комнате по-прежнему играл патефон. И мягко светился мраморный бюст Шекспира. «Спасибо, Уильям, спасибо, Рихард», — как маленький повторял ты. И медленно закрывал глаза.

Гвоздика, лилия, лилия, роза. Шекспир целуется с чёрной женщиной. Женщина целуется с бледным мальчиком. Бледный мальчик целуется с Шекспиром. На них смотрят Вагнер и Ницше и долго о чём-то спорят. А ты уходишь вместе с Платоном. «Я пишу новую книгу», — говоришь ты ему. «Какую?» — «Я уже не помню»,— отвечаешь ты. И почему-то смеёшься.