На самом деле всё тело улей. Соматодицея Анастасии Белоусовой

Анастасия Белоусова. Мыша. — Алматы: UGAR.kz, 2023. — 62 с.

 

Первое, что бросается в глаза в небольшом дебютном сборничке молодого казахстанского русскоязычного поэта Анастасии Белоусовой, — почти тотальная физиологичность, сквозная, настойчивая телесность. Её хочется назвать смыслообразующей, даже программной: едва ли не всё, о чём тут заходит речь, пропускается автором через телесные состояния, выговаривается их языком как наиболее выразительным и, может быть, — наиболее адекватным.

Дальнейшее, более внимательное чтение показывает, что в сборнике немало и таких стихотворений, в которых телесность ведущей темы не образует и даже не упоминается вовсе, по меньшей мере напрямую. (Ну, например: «высловилось бы единое словечко / словесно-веско / словно соловей-соловушка приголубило / голубем голубым гостем дорогим / придорóжило / припечатало б печаль мою дорогой дальнею»… Впрочем! — оказывается, утешающее слово тут взаимодействует с печалью вполне телесно: «…дланью длинною глаза накрыло бы / крылом погладило б…». Тогда другой пример: «Заполнить тестом / Пустое место / Жизнь / Всегда свята / Жизнь / мировая вата…».) Однако такие, «внетелесные» как будто стихи, кажется, не преобладают — и объединяются с остальными текстами сборника общей тематической линией.

Второе: ощутимо связанная с телесностью, напрямую вытекающая из неё напряжённая нераздельность, постоянная взаимоощутимость и взаимоперетекаемость жизни и смерти. Эта последняя, однако, не переживается как норма: скорее, как что-то вроде непреходящего ужаса, который может подступать и отступать, но всегда здесь и всегда, в конечном счёте, близко, просвечивает через тонкую и ненадёжную оболочку повседневности и способен вырваться в любую минуту («Если кошка не допрыгнет до колен, / значит, скоро я увижу то, / чего не хочу увидеть», — и только ли о близкой смерти старой пятнадцатилетней кошки здесь идёт речь? — хотя уже и этого одного, неминуемой утраты любимого существа, было бы достаточно). Близость ужасного выговаривается поэтом бесстрастно, без повышения голоса, почти монотонно (что, вероятно, помогает её выдержать). Автор обладает, — на мой взгляд, редкостным — умением не драматизировать того, что (как минимум) драматично само по себе.

Диалог с русской литературной традицией у Белоусовой минимален — и остаётся в рамках всё той же генеральной тематической линии. На классический вопрос, заданный себе более столетия назад юным Мандельштамом: «Дано мне тело — что мне делать с ним <…>?», ответ для поэта новейшего поколения очевиден и кажется вполне исчерпывающим: «дано мне / тело / чтоб оно / хотело / чтобы другое тело / на него глядело / чтобы тело / млело / в поисках / предела/ танцуя/ пело / на наречьи / тела / я / зы / ка / чело / веческого / смело / рвалось / в дело / очертив чело // пока это тело / не очертят мелом».

Этот ответ принципиален и многое проясняет в поэтическом сборнике в целом, если не в мировосприятии автора вообще. Ужас и постоянное присутствие смерти — да, но именно тело становится наиболее внятным, наиболее настойчивым возражением этому, способом жизнеутверждения, жизнеутверждением как таковым. Даже если оно уязвимое, больное, обречённое, — потому что в нём есть собственная глубокая, упрямая правда.

 

пчёлы роятся в почках

пчёлы жужжат

жужжат и всасывают сладкую кровь

жужжат и сплёвывают в лоханки мёд

жужжат и водят своими жалами как ложками

жужжат и сгущают жёлтые краски

 

Так сказано в открывающем книгу (значит — ключевом) стихотворении «Инсулиновый 1982» о маленьком мальчике, больном диабетом, — которому в будущем предстоит стать отцом автора книги:

 

бабушка и дедушка

несли моего отца

по отделению эндокринологии

 

Казалось бы, стихотворение — о беде. Формально — конечно, но по сути сложнее.

 

на самом деле всё тело улей

фабрика по производству вишнёвого сиропа

в сердце — сладость

 

Парадоксальным образом даже у беды оказывается собственная гармония (чуть ли не зловещая по обычным человеческим меркам — но тем не менее). И это — у автора, ни в малейшей степени не склонной к прекраснодушным иллюзиям, к самообольщению — ни миром, ни человеческой ситуацией в нём, а напротив того, смотрящей на всё это жёстко и трезво.

 

и каждый год мама какой-то маши

надеется:

у её дочки ничего не было там за гаражами

с толиком

нуриком

и тем более с витьком

 

Кстати, только что процитированное стихотворение — не о чём-нибудь вроде (мучительных) социальных обстоятельств, а о (прорастающем сквозь них) бессмертии, чаемом так сильно, что едва ли не реальном:

 

надеется:

ребёнок родится для иной жизни

бессмертным

 

а пока не родился

он младенец Шрёдингера

 

на него одновременно действуют и не действуют:

 

— сигареты которые курит мария за углом дома

— водка которую пьёт мария на качелях

с другими пятнадцатилетними девочками и мальчиками

— удары которые дарит ей иосиф по бокам животу и спине

 

младенец бессмертен пока не родится

 

(Бессмертен — пока остаётся в теле, в его пределах. Запомним.)

И главное в этой телесной теме — даже не эрос, который связывается в типовом воображении с телом едва ли не в первую очередь и которого, да, здесь немало, и некоторые связанные с ним высказывания исключительно сильны:

 

приснилось я надену тебя как кожу

тебя пересадят мне как печень только всю

это называлось брак

это значило одно сердце

в оболочке из другого

 

я фантазировала как проползу рукой внутри твоей

поглажу изнутри

полюбуюсь рябью и поднимающимися волосками

и пальцы войдут в пальцы

и сожмутся в немом согласии

 

Эрос тут, пожалуй, — одна из наиболее сильных, экстатически-сильных форм жизни (которая «всегда свята») в её противостоянии смерти.

Тело в этих стихах безгрешно — оно (в отличие от терзаемой страстями, утратами, невозможностями души) существует как будто до / помимо грехопадения: ему неведом (навязываемый социальными стереотипами, условностями, запретами) стыд, оно сопоставимо с самим космосом да, может быть, им и является:

 

В моём паху застыло солнце

Остроконечная звезда

Упёрлась лучами

В границы тела

И хочет выйти

Но пускает корни

Прорастает в мышцах

Ветвится миртом

Обрастает бутонами

И они, распустившись,

Облетают Сверхновыми

 

Как ни удивительно, при всём пристальном вглядывании, вчувствовании лирического субъекта Белоусовой в собственное тело, в тело вообще, существо происходящего в этих стихах, кажется, не в теле как таковом, — хотя без него, конечно, ничего бы не получилось.

Основное смысловое событие, смысловое задание стихов, собранных в эту книгу, хочется назвать соматодицеей — оправданием тела как надёжной основы понимания всего, межчеловеческого сочувствия и сближения,  миропонимания вообще.

О нет, отношения здешнего лирического субъекта с телом ни в малейшей степени не идилличны, не легки, не просты. Повествовательница этих стихов не идеализирует собственного тела, но — даже удивляясь ему («но откуда / оно») — преодолевая своё прежнее отталкивание от него, понимает его, принимает и сочувствует ему в его неидеальности:

 

…да это я в своём багажнике

так долго была

у себя

в загашнике

каком-то гадюшнике

пиздецком порожняке

 

а теперь

мне нравятся мои руки

неестественно выгибающиеся лямбдой

ноги

которые кажутся длиннее

если вытянуть стопу сорокового размера

проступающие венки на ладонях

странно щёлкающая косточка над правой пяткой

 

И тема травмы, тоже довольно настойчивая в книге, неотделимая от темы тела, составляющая её необходимую часть, нужна здесь, кажется, (только?) затем, чтобы обратить на тело ещё более острое внимание: травмированное, раненное (и, как в первом, уже цитированном стихотворении сборника, больное, страдающее) тело переживается как особенно ценное.

 

Голубиный глаз сказал:

«Оторванные части тела счастливее не оторванных,

не отрезанных,

не отсохших

и целого тела.

<…>

Пережившие насилие

свободнее не переживших».

Голубиный глаз говорил и слезился.

Зрачка не было, но лапка знала

 

(Кстати, на очень похожем сюжете основано стихотворение, давшее название всему сборнику: оторванная лапка плачет по покинувшей её мыши: «Мыша, родненькая, / ты лучше умри сейчас, со мной — / я так хочу быть рядом. / А что мне скажут / твой потерянный зубик / и откушенный хвостик? / Не уберегла, не убежала, не донесла».)

Восприятие тела как очевидности, вынужденно-исходной для каждого, задаёт образность (даже — символизм), посредством которой описывается, в которой переживается мир.

Не переставая быть собой, тело превращается в символ. Не покидая собственных пределов, оно выходит за них. Оно становится всем — вплоть до источника бессмертия и религиозного (скажем осторожнее — подобного религиозному) опыта.