Жар

Продолжение. Начало читайте в №48.

 

40

 

«Я́дерный взрыв — процесс высвобождения большого количества тепловой и лучистой энергии в результате неуправляемой цепной ядерной реакции деления (или термоядерного синтеза в случае термоядерного взрыва) за очень малый промежуток времени». («Википедия»)

 

41

 

В первый месяц своей жизни новорождённый, отделившийся от матери физиологически, не отделён от неё по факту. Кризис новорождённости — как описывал это время Выготский — связан с потерями, которые ещё не компенсировались приобретениями.

Дыхание, питание, выделение, терморегуляция — всё ещё не до конца приспособлено, уязвимо. На ребёнка обрушиваются раздражители, с которыми он прежде никогда не сталкивался, и у него нет никакой привычки вступать в контакт или передавать свои чувства. Иммунитет матери больше не защищает его, теперь его собственный иммунитет должен начать работу.

Нервная система, стремясь приспособиться к новой, интенсивной среде, ускорено развивается. В качестве защиты система предлагает ребёнку сон и сновидческие состояния, как бы оберегая его от слишком яркой реальности. То же происходит с пищеварением. Лишившись пуповины, ребёнок первые недели может терять в весе, устанавливая режим пищеварения. Примерно через месяц кризис должен подойти к концу. У ребёнка сформируется потребность в общении, он станет меньше спать, станет различать голод.

 

42

 

Мем в ленте ещё не заблокированного фб: «Вот иногда не нравится человек, но ведь какая-то женщина вынашивала, старалась».

 

43

 

Во вторник я должна провести занятие для пятилеток, мы будем разыгрывать сказку. В моём рюкзаке собрана чудесная бесполезность: камешки, кисточки, колёсики, ластики, мыльные пузыри, обрезы ткани. То, из чего через час вырастет волшебный мир.

Я плохо спала, но зато подготовилась и собираюсь не испортить им этот день — по контрасту с происходящим безжалостно солнечный. Солнце встречает на моих щеках яркий глиттер, он переливается розовым и золотым. Вот такая у меня броня.

В метро рядом со мной едет большой мужчина в чёрной куртке. Он читает газету, в газете большими буквами написано: «Убивать людей — хорошо». Нет, там написано не это, но я вижу это и чувствую, как внутри меня горит ненависть.

Дальше происходит предсказуемое. Я дёргаю его за рукав, спрашиваю, что пишут в газете, и уже через минуту разговора веду себя как типичная городская сумасшедшая.

Человек отсаживается, я размазываю слёзы по щекам, забыв о блёстках. Теперь они всюду: на лбу, глазах, носу, подбородке, руках, одежде, рюкзаке. Прежде чем зайти в класс, я запираюсь в туалете и долго умываюсь холодной водой.

 

44

 

Муж пишет в «Телеграм»: «Как думаешь, сколько переложить в доллары?» Полдня я не отвечаю, наконец пишу: «Ну ты и мудак».

 

45

 

У человека — от тридцати двух до тридцати четырёх позвонков, которые делятся на отделы: шейный, грудной, поясничный, крестцовый, копчиковый. Вина неопределённости лежит на копчиковом отделе позвоночника. Там может быть от трёх до пяти позвонков. От трёх до пяти. Мне почти тридцать, и я не знаю, сколько у меня позвонков. Знаете ли вы, сколько у вас позвонков?

 

46

 

На линейке в честь 1 сентября в колледже я увидела Дашу. Даша была без халата, в ярком сиреневом свитере, чуть ли не единственная из всех. С Дашей мы познакомились на акушерской конференции, и я уже знала, что она сумасшедшая: родила двоих детей дома. Одного — с акушеркой, другого — совсем одна.

Я смотрю на её затылок и представлю, как она лежит в ванной и кричит. А может быть, и не в ванной. А может быть, не кричит. Одна.

Её дети не учатся в школе — они изучают то, что интересно.

Мне интересно, написала ли Даша что-нибудь о войне. Я открываю её страничку в «Инстаграме». Последний пост — 23 февраля. В шапке профиля: «Люблю здравый смысл».

 

47

 

В первые 10—14 дней оплодотворённая яйцеклетка погибнет с вероятностью 80%. Это число обескураживает. Я внимательно вчитываюсь в текст, но нет, по некоторым данным, именно 80% зародышей человека не справляются с миграцией и имплантацией. Но 20% справляются.

 

48

 

Спустя неделю после начала войны я присоединяюсь к «маленькому пикету»: леплю человечков из пластилина, вручаю им плакаты с точками, обозначающие запрещённые призывы к миру, даю им бело-сине-белые флаги — символ сопротивления, даю им зелёные ленты — символ «Весны».

«Весна» теперь не время года, а название антивоенного движения. Забавно, что простые слова, как «мир» и «весна» обретают опасное значение, а цветной пластилин превращается в улику.

Мои человечки стоят на столбах, на перилах, они ездят в метро, в троллейбусах, они притаились в кадках с цветами. Я не знаю ничего об их судьбе. Будут ли они замечены кем-то?

Я надеюсь, что кто-то забирает их с собой домой, хотя вероятнее, чужая рука мнёт их, смешивая яркие цвета в один грязный цвет, или, ещё вероятнее, просто выбрасывает их, не всматриваясь.

 

49

 

В конце февраля моё состояние напоминает психоз, только теперь я знаю, что он не внутри меня, а — снаружи. В первый или второй день я распечатываю листы с русскими словами и их переводом на украинский язык. Подумав, меняю последовательность: печатаю украинские слова и их перевод на русский:

мати — мать

батько — отец

брат — брат

сестра — сестра

Листы я раскладываю в вагоне метро, торопливо и нервно, не оглядываясь по сторонам. Мои руки дрожат, я не уверена, что все понимают, о чём я.

Мысль о войне преследует меня интенсивно и постоянно.

Любой элемент внешней среды я воспринимаю как потенциального медиума и соучастника протеста. Я пишу антивоенные лозунги на деньгах, на сумке, на книге, на салфетках в кафе, на книгах в библиотеке. Я пишу «Война не игрушка» и клею плакат на детской площадке. Каждое утро я жду, что сегодня закончится — война или жизнь. Но они не заканчиваются.

 

50

 

Экран ноутбука что-то делает с твоим лицом. Такое спокойное. Костян, говоришь ты, возил меня на озеро — очень красиво. Предлагаю концентрироваться на своей повестке, говоришь ты, и меня передёргивает. Рада, вру я, что у тебя получается.

 

51

 

Я захожу погреться в цветочный магазин и, не удержавшись, покупаю дорогую, тяжёлую розу. Она огромная, почти с меня ростом. Я думаю, что когда мы встретимся, то она придётся кстати — снова пойдём на мост, возложим у памятника Немцову.

С Катей мы встречаемся у «Макдональдса». Пока ждём парней, я пытаюсь удержать стебель на пальце. Мне нравится его весомая невесомость.

Приходят Максим и Дима, мы решаем идти в обход, но по дороге всё меняется, расплывается в наши разговоры, в нашу общность. Максим шутит, что у нас двойное свидание, если нас задержат, то мы будем говорить, что я — его девушка. А я рассказываю, как, по совету одной активистки, ношу с собой зубную щётку и чистую наволочку.

У Храма Христа Спасителя двое полицейских, завидя нас, меняют траекторию движения. Мы тоже меняем. Они идут за нами, пока мы не поворачиваем за угол.

Так мы и идём по пустому городу с моей неприкаянной розой. Садимся в «Шоколаднице», говорим, с подачи Максима, о наших мечтах. Он протягивает мне руку через стол, я кладу свою руку на его. Мне жарко и свободно.

 

52

 

Жар — это то, что вызывает желание, и то, что его прекращает. Жар — это подлинное страдание, его не подделать, когда происходит, тогда происходит и подчиняет. Это не концепция и не фантазия, он — есть, очистительный, уничтожительный, дающий пищу и тепло, он бывает холодный или горячий, в сердце земноводной и теплокровной твари.

 

53

 

Младенцы рождаются на градус или два теплее обычных людей. Под воздействием окружающей среды тепло быстро покидает их. Материнское тело и мягкое покрывало удерживает часть этих потерь.

В прошлом для того, чтобы беречь тепло, роды проходили в натопленных банях.

 

54

 

Ты где? Там кто-нибудь есть? Я на Пушкинской, Тверской, Белорусской. Нет, никого нигде нет, только полицейские, везде полицейские. Мы ходим просто так, гуляем просто так, никого нигде не встречаем, только боимся полицейских, которые в бронежилетах, у которых автозаки.

За день я встретила семерых знакомых. Посидела в двух кафешках. Написала запрещённые слова на салфетках в двух кофейнях. Под конец дня, когда совсем стемнело, а я совсем замёрзла, вышла к людям — на мост.

Знакомый, с которым мы дошли до моста, на мост решил не идти. У меня созвон, сказал он, не хочу рисковать. И завтра уезжать.

Микровойны внутри меня.

Армия агрессора (плача): «Он мужик и боится пройти по мосту, по которому идут старики, женщины и дети. Он хочет уехать, даже не попытавшись. Он уедет, не попытавшись».

Армия самообороны (утешая): «Я делаю свой выбор. Я делаю свою работу для этого мира вот так. Я могу остаться или уехать. Я могу пойти или не пойти».

Устанавливается относительная ничья. Мы обнимаемся, я медленно иду по мосту, вглядываясь в глаза тех, кто стоит на обочине человеческой реки, в касках и бронежилетах. Некоторые смотрят в ответ, некоторые нет. Я стараюсь идти как можно медленнее, будто это такая игра: следовать формальной договорённости «не задерживайтесь, проходите» и в то же время отыграть себе возможность здесь быть, напоминать себе, что мне не показалось, что нас много, мы есть.

 

55

 

Ты возвращаешься. Мы говорим друг другу вещи. Ты плачешь от моих вещей. Мои вещи делают больно, мои вещи ломают другие вещи, те, которые ты считал целыми, твёрдыми, но которые больше не горят для меня. Ты плачешь, и лицо твоё становится детским, нежным. Что-то трескается в твоей речи, и из-под пластмассовых, хилых одежд появляются слова, голые, детские, нежные. Мне стыдно, что я заставила их раздеться.

Ночь продолжается, длинная ночь. Слёзы льются и льются, а потом заканчиваются. Вещи и обломки вещей, слова и обломки слов дрейфуют между нами — между кем? Есть ли ещё мы?

Мы засыпаем под утро. Закрыв глаза, я чувствую, как подо мной движется земля. Куда?

 

56

 

Органы рождаются из листков. Органы рождаются из лепестков — слышу я и сразу воображаю цветок. Максим начинает занятие с того, что показывает на ноутбуке самые ранние изображения эмбриона.

Оплодотворённая яйцеклетка уже прошла период деления и приступают к гаструляции. Клетки распределяются по трём слоям, или листкам (лепесткам — говорю я себе): эктодерма, энтодерма и мезодерма.

Из энтодермы возникнут внутренние органы, пищеварительная система. Они будут обеспечивать питание и дыхание.

Средняя сестра, зачёркнуто, листок, зачёркнуто, лепесток — мезодерма — формирует мышцы, органы кровеносной, выделительной, половой систем, скелет.

Эктодерма, наружный слой клеток, образует покровные ткани и нервную систему. Они закрывают тело и обеспечивают чувствование.

Так, говорит Максим, мы существуем на трёх уровнях — выживания, делания и чувствования. Я есть, я есть, я есть — говорю я, чувствую свои кости, чувствую свою кровь, чувствую свою кожу, и мне становится легче.

 

57

 

Эмбрион плавает в амниотической жидкости. Она приглушает звуки, смягчает воздействие на тело, создаёт ощущение невесомости.

На ранних сроках питательные вещества поступают к эмбриону и через кожу, а позже кроме питания через пуповину он или она может заглатывать амниотическую жидкость маленькими глотками. В жидкость попадают чешуйки кожи и пуха, а также продукты жизнедеятельности плода. Но каждые три часа ванна обновляется.

 

58

 

На второй учебный день в колледже преподаватель попросил нас подняться на третий этаж и помочь с разбором завалов. Колледж переехал в это здание недавно, буквально на днях. Материалы для учебных практик — манекены, плакаты, колбы, шприцы, крафтовые пакеты, инструменты — собирались с трёх адресов, где раньше обучались акушерки, и собирались в спешке. Хаос, теперь там хаос.

Оказываясь наверху, я замираю, заворожённая окружающим: пластиковые женщины, младенцы, старики. Ожоги, воспаления, кровотечения, разорванные промежности, раны и раны на искусственных телах, головы с открытыми ртами, в которых можно прощупать зубы.

Девочки в белых халатах расходятся по разным углам, кто-то уже принёс чёрные большие пакеты для мусора и выбрасывает в них разбитое и просроченное. Всё это напоминает немного апокалипсис, немного детский утренник, немного музей современного искусства.

Я стараюсь быть полезной, но никак не могу победить в себе созерцание. Созерцание, отвлекающее от действий, созерцание, указывающее на мерцающую природу момента. В этот момент в этих резиновых телах, в равнодушном дневном свете, явственно происходило что-то другое.

Думаю, что буду учиться накладывать швы или ставить клизмы на этих моделях, таких не похожих на людей, но именно в испорченности, ущербе, похожих.

И я вспомнила, как на уроках литературоведения мы говорили о памяти размера: стихотворения, написанные одним размером, стоят в невидимой очереди друг за другом, и каждое следующее, хочет оно того или нет, напоминает о предыдущем, спорит с ним или продолжает, а иногда образует над новым стихотворение что-то какофоническое, смешное и нелепое.

Не так ли и с этими телами — подумала я. Учась на моделях, запоминая их ущербы и изъяны, не буду ли я в будущем относиться к реальным изъянам и ущербам как к имитациям? Не будет ли это, так много раз повторённая пластиковая мелодия — кровавое тело, открытый рот, вывернутые кишки, чем-то, что станет постоянным фоном новых, живых и горячих тел? И если станет, то что мне это даст — выдержку, дистанцию или бесчувствие и холод?

 

59

 

В тот момент, когда роды перестают быть частным событием и превращаются в статистику, всё становится непонятным. Увеличение числа кесаревых сечений уменьшает детскую и материнскую смертность, но — есть предположение — ухудшает будущее здоровье некоторых детей, которые могли бы родиться естественно.

Применение окситоцина и эпидуральной анестезии снижает боль и неприятные ощущения женщины, но может спровоцировать каскад других вмешательств.

В странах Африки женщины и дети умирают от осложнений, которые могли бы быть оперативно предотвращены медицинскими вмешательствами. В развитых странах излишнее число вмешательств провоцирует осложнения.

Кажется, что отчётами и статистикой мир пытается понять — что делать с абстрактной женщиной, но она не поддаётся, не говорит. Потому что каждая женщина — неабстрактная и требует неабстрактного внимания. Каждая рожает или не рожает собой — особой.

Исследования полезны, лекарства нужны, контрацептивы и аборты должны быть легальны.

Каждое рождение, каждая жизнь и смерть — противостояние любви и насилия. Но что такое любовь и насилие для неё (имя, фамилия, последний увиденный сон)?

 

60

 

Акушерская агрессия:

Запрет на присутствие близкого

Запрет на свободу движений и позы

Запрет на обезболивание или его насильственное введение

Запрет на приём пищи и воды

Запрет на крик

Принудительные клизмы и бритьё

Принудительное введение окситоцина во время и после рождения ребёнка

Выдавливание ребёнка (приём Кристеллера)

Присутствие студентов без согласия пациентки

Непредоставление информации о последствиях медицинских вмешательств.

 

61

 

Женщина на форуме пишет, что работала акушеркой, первый месяц как рай, сутки через трое — идеальный график, зарплата, конечно, маленькая, но успеваешь отдохнуть и летишь на работу, как на праздник, потом график изменился — сутки через сутки.

Домой идёшь, стараясь не уснуть, дома спишь, теряя день и ночь, муж перестаёт помнить, как ты выглядишь, в роддоме ловишь себя на желании перейти на крик и, что там, переходишь — летом родящих особенно много, может быть и двадцать штук за ночь.

 

62

 

«Работа акушерок в родильном отделении оплачивается так же, как в женской консультации, и на январь 2021 года составила в среднем 21 500 рублей».

 

63

 

Моё мышление, разогнанное несколькими месяцами зубрёжки, в горах затормаживается, становится проще, бинарнее и ограниченнее. Я думаю, оглядываясь на прохожих, это — мужчина, а это — женщина, а это  — их дети.

Я рассматриваю на скейт-площадке яркие свитера и толстовки красивых подростков. Смотрю на ровные улицы, как-будто срисованные с открытки. Красная Поляна, куда меня занесло в начале февраля, — иллюстрация параллельной России, которая могла бы быть, которой никогда не было. Целый маленький город, построенный так, чтобы сгладить ощущение своей новизны, но и не сойти за дешёвую подделку. Город, намекающий на европейское остроумие, декларирующий европейское богатство. Он легко разоблачает свои простые приёмы привлекательности: разноцветные фасады, арки и балкончики, лестницы и дворы, перемешанные так, чтобы отдыхающий не сразу угадал их алгоритм.

Но алгоритм разгадывается довольно просто: уголки отдохновения, спортивные площадки, пышный дворец Сбербанка, фонтанчики и скамейки — всё считывается как загородный филиал дорогой московской застройки. И в то же время — как сообщение о стране и времени, которого нет.

Это место легко представить безлюдным, очень заманчиво — заброшенным и открытым заново. Я вспоминаю Квартал всемирной выставки в Риме — монументальные постройки времён фашистской Италии, хотя никаких визуальных совпадений между ними нет. Точно так же, как во время медового месяца мы с мужем фотографировались на фоне статуй Музыки и Ремесла, а потом гуляли по вечному городу, мы фотографировались на центральной площади Красной Поляны, а потом долго гуляли в горах.

Смотрю на реку и выше. Там, наверху, туман. Фуникулёры уходят в него и исчезают. И какая-то часть меня уверена, что растворяются они насовсем. Что это всё вроде жизни, которую не вспомнишь после смерти, сейчас она есть и завтра, наверное, будет, но однажды обернёшься — и не будет ни жизни, ни памяти, и некому будет оборачиваться.

 

64

 

Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь

вместе с только что обмытым младенцем,

я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой.

Я гляжу на разные предметы —

ни один не похож на другой, каждый хорош:

Земля хороша, и звёзды хороши,

и все их спутники хороши.

Я не зЗемля и не спутник Земли,

Я товарищ и собрат людей,

таких же бессмертных и бездонных, как я

(они не знают, как они бессмертны, но я знаю).

Уолт Уитмен

 

65

 

Zinc spark — в первые минуты после того, как сперматозоид проникает в яйцеклетку, зигота начинает выбрасывать цинк, что проявляется в виде вспышек света, «цинковой искры».

 

66

 

«Мы не можем представить себе жизнь после смерти и не можем вспомнить жизнь до рождения потому, что не можем представить себе ничего вне времени», — писал Лев Толстой.

Я думаю об этом и пытаюсь понять. Возможно, я обманываю себя, веря, что кусочки осознавания раннего детства по-прежнему доступны мне неповреждёнными, что я могу соединиться с ним без обмана. Суп переживаний и впечатлений, в каждый отдельный момент которого я помню только самоё малое: дома ли мама, где лежит моя игрушка.

Помню, как рождается замысел сложной картины, как беру кисточку и макаю её в краске, но на белом листе появляются только каракули. Удивление своему бессилию, как будто я не ожидаю препятствий между замыслом и его исполнением.

Помню первую попытку взломать время: считаю, сколько лет будет семилетнему мальчику, когда я, трёхлетка, смогу выйти за него замуж. Трёхлетка — это знание, которое я почти никогда не держу в голове, вдруг всплывает как неуверенная догадка: то, что раньше интересовало только других и запоминалось мной неохотно, как правильный ответ на нудную загадку, теперь стало чем-то другим, чем-то, от чего я завишу.

 

67

 

Развитие эмбриона — это не только наращивание, но и прощание.

Часть клеток погибает, распадается на части, которые в течение короткого времени исчезнут без следа. Этот неслучайный, раз за разом повторяющийся механизм высекает наши ладони и пальцы.

Усечение происходит и после. Солнечное сплетение новорождённого состоит из большого числа нервных узлов, соединённых тонкими нервными ветвями. К подростковому возрасту сформируются 2-3 узла, которые останутся у взрослого. Как скульптор, который создаёт форму и отсекает лишнее, какая-то сила запускает и прекращает процесс роста, процесс исчезновения.

Женщины начинают прощаться с предшественниками своих яйцеклеток, ещё не родившись. На двадцатой неделе зачатков яйцеклеток около семи миллионов, а потом они умирают. Примерно два миллиона фолликул у новорождённой, от двухсот до четырёхсот тысяч у впервые менструирующей девушки. Тысяча единиц к моменту менопаузы. Не более пятьсот фолликул станут доминантными, то есть их фолликулы созревают и лопнут, высвобождая яйцеклетку — навстречу ничему или чему-то.

Мозг младенца содержит столько же нервных клеток, что и мозг взрослого. После рождения ребёнка мозг наращивает массу, клетки дифференцируются и создают связи, которые формируют навыки, привычки, закрепляют знания.

В каком-то смысле развитие мозга тоже похоже на работу скульптора, который из всевозможности выбирает что-то, и каждый следующий шаг предполагает и усложнение, и упрощение, которые существуют нераздельно.

 

68

 

В южноафриканской философии и этике развито понятие «убунту». Чувство сопричастности и связанности с другими людьми. Наверное, самая близкая аналогия — человечность. Когда других оскорбляют или унижают, пытают или угнетают, то человек чувствует, что сам оскорблён, унижен и повреждён. Эта идея близка толстовскому непротивлению злу: нельзя остановить вред вредом, потому что любой человек — часть меня. Или проще: полюби ближнего как самого себя.

 

69

 

Максим уезжает. Но что-то идёт не так, и он остаётся. А потом опять уезжает. И, наконец, действительно уезжает. Он должен был уехать первого, потом пятнадцатого, но поездки срывались, планы менялись, уехать-остаться колебалось, но сейчас 21 мая, и он уезжает на следующей неделе.

Я устала провожать Максима. В первый раз, когда он сказал, что поедет в Чехию, на родину матери, я жалела о том, что между нами не случилось. Во время апокалипсиса я хотела бы быть с ним. Я сделала для Максима ожерелье из детских бусинок. Каждую бусинку я держала в руках одну молитву, прежде чем соединить её с другими, завязать узелок, взять следующую.

Но потом Максим не уехал. Закончился эмбриональный кружок. Теперь вечерами сред мы с мужем гуляем ночами с баллончиками краски и клеим плакаты. Я не подарила Максиму ожерелье, ожерелье лежит в моём столе и сейчас. Этого достаточно.

В последний раз я видела Максима в антикафе, на безымянном пальце правой руки у него было кольцо. Я не спросила, значит ли оно что-нибудь, не спросила, едет ли он в Чехию или ещё куда-то.

На прощание Максим подарил мне Уитмена: «Я славлю себя и воспеваю себя, / И что я принимаю, то примете вы ,/ Ибо каждый атом, принадлежащий мне, / принадлежит и вам».

Спасибо, Максим.

 

70

 

В 2006 году южноафриканский философ Дэвид Бенатар выпустил книгу «Лучше никогда не быть». «Страдают только живущие», — пишет он. Рождение, даже в самых благоприятных условиях, обрекает существо на страдания. Небытие, считает он, лучше любого бытия. Уже оказавшись здесь, живые, мы не можем прекратить своё страдание, не породив ещё больше страдания, и можем только дожидаться смерти.

Эта мысль может напомнить буддийское учение, но буддисты оптимистичней: душа, рождаясь в телах животных и людей, собирает множественный опыт страдания. Но, родившись в теле человека, душа вынимает счастливый билет — возможность этического поведения, практики осознанности, созерцания, очищения, служения.

Тело и обрекает на страдание, и даёт возможность их уменьшить.

 

71

 

На складе всё заставлено мешками и коробками: большими белыми пакетами с отсортированной одеждой, разноцветными пакетами с тем, что ещё не разбирали, коробками пустыми и с обувью.

Между коробок и сумок работают волонтёры, в основном — женщины и девушки, есть и несколько парней. Разбирают, подтаскивают, советуются. Звонко раскатывается скотч: им закрывают коробки, на нём подписывают, что в пакетах.

Здесь сортируют вещи, которые планируют передать перемещённым людям. Сбор уже закончен, собрано несколько тонн вещей, теперь нужны руки, чтобы с этим разобраться.

Всё просто: откладывать на переработку негодное, группировать мужское, женское и детское. Женского всегда больше. Главное, настроить глаз на отсев.

Вскоре я уже чувствую себя в секонд-хенде: тот же азарт найти интересную вещь, то же принцип внимания: что там в прошлом? что там в будущем?

Вот я разворачиваю синий свитер с жёлтым солнцем. В прошлом — тело, призрак которого я трогаю через ткань, с мягким животом и небольшой грудью, оно — сама нежность, тревога, свежий воздух, свобода, путешествия. В будущем — чья-та реакция на вещь, чья-то возможность увидеть себя: в путешествии, свободным, тревожным, нежным. Это хорошая вещь.

Бывают сумки печали и хаоса. Например, этот огромный чёрный пакет с горой грязных и рваных вещей. Детские колготки в катышках, стоптанные сандали. Майки и майки. Почти всё идёт на переработку.

Бывают сумки смирения. Например, небольшой красный пакет из Перекрёстка. Владелец подписал: «Большие размеры (52-55), мужское, 164 рост». Шариковая ручка, печатный шрифт. Каждая вещь в отдельном пакете, со своей подписью.

Джинсы, 53 размер, муж., 164.

Куртка дем., 54 — 1 шт.

Сланцы, эрг., шир. стопа — 1 шт.

Аккуратность подписей и добротность каждой вещи трогают меня, как признание в любви.

Ведь это как письма, думаю я, оглядывая гору ещё не разобранных пакетов. Письма кому-то с таким же размером/ ребёнком/ вкусом. Послание одной узкой/широкой стопы к другой: не мучься.

Или как завещание: что я могу отдать? Себя, как есть, — 1 шт.

 

72

 

В книжке по медитации написано, что простой ум не отвлекается на прошлое и будущее, не усложняет и концептуализирует. Он всегда, вне зависимости от того, знаю я об этом или нет, продолжает проявлять свои свойства, суть которых — ментальная активность. И моя свобода находится там, где я наблюдаю, позволяя: «Сделайте свой ум подобным уму ребёнка».

Пытаясь почувствовать это, я касаюсь чего-то очень юного и тотального в себе, такого юного и тотального, что это вызывает ощущение незнания времени и обстоятельств.

Проще говоря, медитируйте не медитируя, рождайтесь постоянно.

 

73

 

Упражнение: закрыть глаза, представить, что рука поднимается. Не делать усилий, переставлять не результат, но само движение, безусильное, естественное. Не жаждать его, не требовать, быть этой частью движения своим сознанием.

 

74

 

В кафе услышала, как две прихожанки соседней церкви удивляются, почему так много художников осуждают вторжение.

«Они друг друга убеждают, и там уже слова поперёк не скажешь, — говорит одна,  — к тому же боятся за свою жизнь». Вспоминаю, что почти те же слова говорила в начале войны о тех, кто войну поддерживает.

Выйдя из кафе, увидела фразу на стекле автомобиля: «И сердце словно пламенный мотор». Надпись соседствовала с георгиевскими ленточками. Вот она — разгадка. Пока сердце — мотор, отдельная часть машины, что-то производящее энергию для движения, в нём работают клапаны и поршни, которые гоняют туда-сюда огонь.

Огонь не имеет имён, но когда его заковывает мотор, то человек называет его словами — «справедливость», «предательство», миллионами разных слов. Пока огонь безопасно горит в моторе, ум подбрасывает в него те лица и события, которые препятствуют его инерции.

Но стоит отменить мотор, и окажется, что сердце испепеляюще. Окажется, что оно — огонь с сознанием и зрением, огонь с волей и силой. Огонь, который охватывает и тело, и голову, любой замысел и еле заметное колебание дыхания, и нет ничего в моём уме, что сильнее сердечного огня. И нет ничего естественнее, чем быть огнём, и нет ничего проще и ничего сложнее, и нет ничего, что огонь хотел бы потушить, и нет вреда, который один огонь может нанести другому.

 

75

 

Жар окончательно убеждает меня в том, что я только что видела. Как сработавшая бомба неминуемо становится взрывом, так и у него нет другой альтернативы, кроме как быть человеком.

Сначала ребёнок больше похож на орган, принадлежащий матери, чем на отдельное существо. Странное синее сердце или огромный желудок, связанный с телом длинной кишкой и исторгнутый из него. Катастрофа.

Голова вытянута и сплюснута, глаза и рот закрыты. Тишина. Заглядывая через плечо врача, я вижу, как внутри тишины происходит сдвиг. Ребёнок расширяет и сужает ноздри, приоткрывает рот, покашливает жидкость. Мелькают тёмные щели глаз и, наконец, рот расширяется в колесо крика.

Вибрирующий жар исходит от стремительно краснеющего младенца, от его спины, от рук и ладоней, собирающихся в кулак и распадающихся на пальцы. От туловища, уже скрытого пелёнкой, — когда акушерка успела отмыть и запеленать его? — от пылающего в гримасах лица.

Сейчас цвет его кожи напоминает об обжигающем холоде. Напоминает о том, как без перчаток касаться льда, опускать тело в прорубь.

Что это было? Я хочу спросить его, потому что мне кажется, что он, может быть, ещё знает ответ. Зачем тебе столько жара? И почему эти больничные простыни не сгорают, едва соприкоснувшись с тобой?

Мать и ребёнок — чужие для меня. Но ребёнок чужой иначе, абсолютно.

Её и её живот я знаю уже три часа. Я успела испугаться и привыкнуть к ним. Привыкла к её звукам, к поту на её теле, к её мягким рукам и ладоням, цепляющимся за меня всякий раз, когда приходило время схваток. Привыкла, что датчики время от времени сползают с живота и показывают сбой второго, внутреннего, сердца. Я придерживала её ногу, когда сломалась подставка, и дышала вместе с ней через дурацкую прозрачную трубочку, которая то и дело падала изо рта. Я говорила ей, что её ребёнок близко, хотя сама так до конца и не понимала, что же это значит.

Я знаю её три часа, я знаю, что она боится крови и боли и как она их боится. Но его я не знаю, никто не знает его. Когда я снимаю его на телефон матери, он замолкает, как-будто находя что-то внутри или, наоборот, не обнаруживая и смиряясь с пропажей.

У матери низкий гемоглобин. Когда ребёнка подносят к её груди, она плачет и смеётся, но долго кормить не может. Ребёнка укладывают на подогреваемый пеленальный столик. Её увозят в палату интенсивной терапии. Я напоследок кладу ей в сумку яблочное пюре и благодарю акушерку, которая всё это время была с нами.

В маленькой раздевалке на первом этаже я медленно переодеваюсь: кладу в пакет белые кроксы, снимаю своё голубое медицинское платье. Специально приобретённые к этому случаю, эти вещи всё ещё новые, праздничные. Натягиваю серые джинсы и свитер, проверяю, не забыла ли телефон.

У выхода из больницы заказываю такси, потому что путь до метро кажется слишком тяжёлым. «Господи, — думаю я, — а ведь они работают сутками».

Пока я жду, из больницы выходит врач, принимавший роды. Мы переглядываемся — я вспоминаю, что, кажется, с первого взгляда ему не понравилась. Акушерка предупредила меня, что он против приходящих доул. Но, как-будто угадывая мои мысли и отрицая их, он приветливо улыбается, кокетливо кивает и садится в подъехавшую машину.

Через некоторое время приезжает и моя. В салоне, как всегда, играет плохая музыка.

Неужели и я рождалась так? Неужели и я однажды взорвалась — и если так, то для чего?

 

76

 

Я читала, что в Африке есть племя, в котором датой рождения ребёнка считается день, когда ребёнок приходит к матери в качестве мысли. Когда женщина впервые чувствует её, она находит отдалённое место и сидит, прислушиваясь к мелодии внутри себя. Она пытается услышать песню своего ребёнка. Услышав, она возвращается в деревню и учит песне будущего отца. Они напевают её, занимаясь любовью. Эта песня сопровождает человека с детства до смерти и звучит в самые важные мгновения его жизни.

 

77

 

Какую песню я хочу услышать?

Этой песни нет пока.

Я хотела бы услышать, как…

 

78

 

Я не могу остановить войну.

 

79

 

Постоянно рождается и умирает сердце моё, умирает и рождается постоянно, и, если пытаюсь я взять, остановить, толкнуть, будто это вещь, оно страдает.

Нет, я могу только признать, что ты огромно, моё сердце, что ты как буря, как поражение, велико и желанно. Сжигай меня, сердце, ведь для этого я и рождалась.