Butterfly

Терпкий аромат обжигающе пел ― шёпотом вскипающей кофеварки. Пели бессонные огни за окном, перемигивались в такт воображаемому, надтреснутому танго. Пела чашка с замысловатым узором, звенела в нетерпеливых руках. Обещал мимолётное пробуждение кофе, дерзкий для трёх часов ночи.

Эта девушка ни за что не пропускала любимый релакс и никогда не засыпала в чужих квартирах.

Ау ― в косматую дворовую бездну! Почему никто не удосужился подарить ей нормальное зеркало? Буквально никто из лунных извращенцев! Вот и стоит напоказ всем европейски рыжим, застёгнутым на все пуговицы ― а она напоказ, словно обнажённая картина в раме окна.

Атласная бретелька врезается в тонкую ключицу, колышутся мягкие бугорки, ещё недавно примерявшие чужие ладони, ласкается к холоду кухни кожа, освобождённая от пышных оборок, любимых, винтажных, колыхавших весь день воланами в такт каблукам. Да к чёрту всех лунатиков района ― благопристойно озеленённого, утонувшего в цветастых вазонах и в сдержанных скабрезных комплиментах!

И вот вместе с кофейными переливами укладывается в вереницу весь этот день ― с рассохшимся подоконником редакции, с усеянным крошками ковром, с неподъёмными грудами рукописей, испещрённых где чернилами, где заточенным в педантичный штык грифелем, а где и маслянистыми разводами карандаша для губ.

Думаю, не надо объяснять, чьи эти радужные закладки и языкатые стикеры, припорошенная кофейной и косметической пудрой клавиатура, сорочья коллекция буклетов с книжных выставок ― абракадабра знакомых и не очень алфавитов, лента известных и мало известных имён. Прибавить к этому задрапированный пылью диплом на двух языках (за коробкой с мотком упаковочной ленты, зажигалкой, шоколадной фольгой, мешалками для кофе, скрепками, ручками, кнопками, пробками от шампанского, красной помадой) ― выйдет рабочее место.

И уж совсем липко намекать, с какой радостью девушка обменяла бы его на домашнюю столешницу (долой мандраж перед фрилансовой дряблостью!) или на вылизанный офис более крупного и более иностранного журнала (даже с мандражирующим от её воланов дряблым владельцем!), если бы…

И здесь пора признаться: глаза с грустной поволокой, сутулые плечи, согнутые крепкими, будто крестьянскими, руками, смоляные щетинки на обветренном бесконечными разъездами лице…

Даже сейчас, в бессонном окне, маячит эта беззастенчивая лохматость, начиная с пальцев рук и дальше ― на незащищённых рубашкой локтях, и дальше ― видимо, даже на тех участках, одно предположение о которых приклеило её к расшатанному стулу на три года.

В отороченном элегантностью квартале шипящего на все лады города.

В отделе русскоязычной литературы малотиражного журнала.

В ржавой банке с осовеченными тётками.

И… под усталыми взглядами, сдержанной вежливостью, многообещающими паузами журнального соучредителя ― а по совместительству писателя-авангардиста, медиамагната, профессора двух университетов, филантропа, с горами переизданных книг, конной фермой, байком последней модели, выставочной женой-художницей, двумя вполне взрослыми породистыми дочерьми.

И, разумеется, без просвета на взаимность.

Стул стулом… Для приезжей девушки, бережливой на мужское внимание, в ход могли бы пойти и игривые поскрипывания, стерегущие неспешные шаги в брендовых кедах, и томные покачивания с сомнительной опорой на интригу-шпильку. И можно бы (да, теперь, в уютной кухонной полумгле, она понимала, что можно) невзначай провести колпачком ручки по губной вишенке. Или алым коготком… Можно напридумывать кучу вопросов, расставить сети воображаемых диалогов, напроситься на личную консультацию с перелопаченными терминами, цитатами из его статей, восхищёнными охами-вздохами… 

В общем, хлопать ресницами и ждать, что победит: пытливость девичьего интеллекта или цепкость ― уже не цитат, а хрупких пальцев на мужской рубашке.

В такие моменты, в отместку беспросветному ожиданию, а заодно и самой отъявленной тётке, девушка обычно вспоминала о Яне. Рыжебородый верстальщик с татуированными бицепсами, такой понятливый и, как полагается, нетрадиционный, он скрашивал невозможно офисные часы.

― А не превышен ли лимит кофе на сегодня? Пани, мне сдавать перевод, вы обещали всë выправить. Это слышали все! ― дДевушка и сейчас с удовольствием вспомнила, как запрыгала, засуетилась вобла, выпучив глаза в поисках соратниц.

К счастью, вовремя выскользнул телефон, и, пока тётка, согнувшись в три погибели, продолжала пыхтеть свои проклятия, девушка уже вылетала из редакции, ночной бабочкой увлекая своего нерешительного кавалера.

А дальше было пряное кафе с чеканными булыжниками и гирляндами плюща. В квартале, где располагалась редакция, их скопища, нет ― вереницы, почему бы и нет опять ― гирлянды, этих тихих пристанищ: точно сговорились будоражить винным смехом и свежестью кофемолок прямо под окном. Ещё больше девушка любила распахнутые двери предвокзального каскада из фудкордов, торговых галерей, миниатюрных кофеен, звеневших стеклом ресторанов ― шумного, серо-исполинского, бойкого, завлекавшего трамвайными гудками, иностранной скороговоркой и афишами ближайших театров.

Привычное молчание прервал монотонный акцент:

― Так вы поедете на писательский форум? Как я слышал, вашу кандидатуру утвердили. В прошлом году…

И пока Ян со скрупулёзной дотошностью излагал впечатления предыдущей жертвы подобного мероприятия ― одиозного светского обозревателя, в отраженье дверного стекла мелькнуло…

Девушка и сейчас вздрогнула при воспоминании о тусклой приёмной, где кроме неё проедала рабочее время вторая секретарша, уже окончательно матёрая, с каждодневной миской дымящейся лапши и почасовым чаем.

Как и тогда, не сразу улеглось колкое беспокойство. Вернувшись после кофе-брейка в офис, пролистала ленту новостей. Бывшие филфаковки, оттаявшие в соцсетях «подснежниками», креолка с уроков сальсы, лайк из фитнес-клуба, щелчки по клавиатуре журнальных мумий…

― Щас разберусь с висяками и через полчаса жду на курилке, ― пронеслась с хохотком рваная стрижка Марты ― бывшей однокурсницы, а теперь «дамы шефовой», которая ещё в университете знала, что распрощается с аграрной страной.

Ей, конечно, видней, задорной, тоненькой, в безразмерных штанах, в грубокожих чоботах, в очках в роговой оправе. Сквозь такие глядишь на мир как на шахматную доску, просчитываешь количество ходов, гарантирующих статус второго человека в редакции, круглогодичный бизнес-класс и, что обиднее всего, ― полное отсутствие интереса к мужчинам почти вдвое старше. Как и отсутствие косметики на свежем личике.

На курилке во внутреннем дворике Марта убеждала:

― Поезжай-ка, а? Нужна красивая девка, будет телевидение. Отправить ну просто некого. ― Она задумчиво затянулась. ― А что, посетишь родные пенаты, проветришься. Кое-кто, тебе небезызвестный, обещал быть на открытии… 

Здесь лисица кинула паузу, почувствовав безупречную наживку.

― Умница, дочка, вот и решили!

― Программу скинешь?

― Да… Только немного разгребусь…

И, пресекая любые возражения:

― Постарайся лечь пораньше.

«А ещё не ешь после шести и не пей после двенадцати», ― сейчас, как и тогда, продолжила девушка, нарушившая оба запрета.

Как и тогда, улыбнулась, предвкушая поездку на литтусовку ― в меру официальную и в меру напряжную, с персиковым загаром на серьёзных лицах, ироничными замечаниями, кулуарными паузами, марочным вином в чопорных бокалах.

У него таких много.

У неё ― одна, одна, плюс одна ―  была бы за три года на расшатанном стуле.

А дальше она летела, взмывая воланами, побросав рукописный ворох в сумочку вперемешку с флешками и сигаретами, забыв попрощаться с воблами и даже с Яном, спешно кивнув Марте.

Звонок Константина застал её уже в такси:

― Вы просили напомнить про абонемент. Его можно забрать сегодня вечером.

И… всë. Никаких шлепков, никаких пошловатых поглаживаний ― это какая-то тонкая, интеллигентная химия, с официальным «вы», сдержанными рукопожатиями, размеренным графиком индивидуальных фитнес-занятий. И графиком теперь уже регулярных встреч ― с точёным торсом, вылощенной лосьоном кожей, будоражившей пальцы смолянистой бородой ― со всем давно приевшимся стандартом, если бы не сладко-сандаловый аромат, мимолётный, чуть уловимый, не перебиваемый ни её сигаретами, ни его парфюмом. 

«Боже, как ты пахнешь!» ― почти теряла сознание девушка, с порога подхваченная крепкими руками.

И вот за растаявшим в бестолковой неге вечером, за пересохшими губами и перехваченным дыханием ночи летят в миниатюрный чемодан чьи-то рукописи, модный журнал, косметичка. 

Ноутбук ― утром на перехваченное кружевом плечо.

Банка кофе и шоколадка ― в сумочку.

Осталось три часа сна. Когда-то она пообещала себе не страдать от сердечного похмелья и недосыпов до тридцати, а значит, её сердце не остановится.

 

***

 

Воздух вис уныло и беспросветно, сдавливая лёгкие человека, заполняя внутренности его тяжёлым чадом, смешанным с остатками обеденного перегара.

«Почему здесь всегда так душно по вечерам?» ― размышлял человек уже который раз.

А в сущности его это мало интересовало.

Он молча шагал по мягкой, раскисающей под сапогами грязи, звучно причмокивая: крюк-крюк, крюк-хлëп. Кожанка совсем намокла и теперь воняла терпким, пряным потом, опять напиталась, как напитывалась им всегда по вечерам. Днём же она стояла навытяжку на полу и, затвердевшая с ночи, вторила своей стойкостью крошащейся твёрдой грязи, обувшей в калоши сапоги.

Человек тогда спал.

С булькающим храпом.

Беспробудно.

Пьяно.

Но сейчас было стыдно даже от нависших над землёй испарений тумана. Туго натянутый ремень ощущал кости плеча, упругие, резко выступающие и совсем не мужские; а человек почти задыхался. Который раз его мускулы упорно не хотели приспосабливаться к каждодневному напряжению от тяжести аппаратуры, точно так же лёгкие киномеханика строптивились душному, проникающему в нутро воздуху, противоестественному в атмосфере позднего вечера.

Ему не скоро придётся пить ― это точно знал он.

Ему никогда не придётся подымать сковырнувшийся в грязь гладкий свёрток киноленты ― это тоже знал он.

Потому что из чёрного, изъеденного крысами ящика с торчащими гвоздями ничего никогда не падало.

Кр-р-рых ― отирает он вязкую ржавую слизь о дерево порога, скрип ― обиженно пищит старая дверь, ― хлоп-п.

А! Вот уже гладкие серые головы который раз расположились прямо над ячейками пронумерованных кресел. Гладкие серые головы который раз застыли в едином направлении к вылинявшей простыне экрана. Руки мирно успокоились на коленях, ноги согнулись чётко и грамотно, под стать колообразным векторам спин. Защищённые здравым сознанием от яда табака лёгкие мерно сжимались ― и разжимали дужки, сжимались ― и расправляли крылья, узнавая привычный родственный воздух. Чёткий такт не хотелось нарушать даже ноздрям: ни сопением, ни свистом.

Есть только успокаивающая, как-то матерински оберегающая затхлость, застывшая и почти недвижимая от чужих дыханий. Зато она здесь, она вокруг и рядом, зато её можно потрогать…

И торжественный, ласкающий узнаванием шорох, пошкрябывание, потирание, ввинчивание ― соитие невидимых, где-то существующих механизмов. Плёнка, податливая и эластичная, вверяется стойкому, крепкому зажиму.

Щёлк ― и они теперь вместе, плоть и сталь, тягучесть и статика, они одно целое, взаимная опора и бессмысленность друг без друга.

 

***

 

― Вы всё ещё слушаете мой рассказ?

― Да, читайте дальше. Как раз самое интересное ― про соитие. ― В последнее время я не стесняюсь обременять себя плоскими шутками.

Совсем другое дело ― моя собеседница, которая, стараясь проглотить сарказм, торопливо продолжает:

― Вы, верно, спросите, по какой причине я не окончила свою повесть ещё тогда, как дань забытых слов, забытой памяти… Что ж, я отвечу: по той же самой причине, по которой не в состоянии её закончить сейчас, да и, пожалуй, никогда не буду в состоянии закончить. Вот как этот рассказ.

 

Бывают моменты, когда невозможно отводить взгляд. Вот и сейчас я пытаюсь понять, что за существо сидит в купе напротив.

Совершенно неопределённого возраста, маленькая, сухая женщина со звучным, явно выдуманным именем. Впрочем, я толком и не расслышала, как она, со свойственной утончённым эгоистам виноватой ухмылочкой, предложила себя величать.

Ясно немногое: жалкое подобие фигурки, лихорадочно бегающие глаза, не балующие собеседника излишней признательностью.

Словоохотливая речь тоже бегает…

Что ещё?

Шамкающие крючковатые руки (именно шамкающие, как могла бы беззубая ротовая полость) ― по шершавым складкам мятого платья. На них особенно грустно смотреть, однако ни дослушивать чтение, ни рассуждать про утраченные дни и годы я не собираюсь.

Ни-ни!

Давно пора просмотреть налетевшую с утра почту.

Включить ноутбук мешает уже прохладный стаканчик кофе, заполонивший угол столика. Шквал навязчивой болтовни давно унёс тёрпкость ― вылить в помои, как и кучу неоправданного внимания.

Вытекло время, было, прошло и быльём поросло!

Перекидываю через плечо растрёпанные в утренней спешке волосы, оправляю примятые воланы, барабанная дробь по столу в такт колыханию вагона. Сейчас будет улыбка.

А она опять задушевно тихо:

― Знаете, ведь слепые редко видят свет, и вместе с тем им всегда почему-то нужно много света…

Почему я не могу увидеть её глаза, а только свёрнутые в кулачки, треснутые на сгибах пальцы?

― Это свет с того берега, который им посчастливилось видеть когда-то давно. Не отпускает память. Это как тишина, разбитая несущимся поездом. Ещё недавно обволакивала сонной негой ― и нет её, поезд несётся, врезаясь в пыль и время, как дилижанс, затерянный где-то за поворотом. Очень возможно, что время и есть этот дилижанс, удивительный и пугающий одновременно. Только куда он нас занесёт?..

О том, что не бывает таких длинных монологов, напомнил отрезвляющий толчок поезда.

Итак, почта.

Рекламные буклеты, лайки-смайлики, однокурсники-одноклассники…

А, вот и то, что нужно ― обещанная Мартой программа, помеченная тремя часами ночи. Лисица в курсе, по какой программе обычно проходят мои занятия в такое время!

Сиплый, прокуренный голос уже откровенно намекает, нашёптывает.

Навязчиво барабанят колёса.

И я уже начинаю различать за окном поезда бархат пыли, пушистой пудрой засыпавший листья на серпантине дороги. Вот она клубится едким, скрипящим на зубах туманом, пока мы огибаем перевал у логова пирамидальных тополей.

Хотя откуда здесь?

Это только на юге, где камни излизаны до прохлады мрамора за морские столетия. Молчаливые стражи времени. Вот мы приедем, и я увижу, как лениво нежатся они на прибрежном солнце, измеряют время лунными приливами и отливами.

 

Вагонная тряска рвёт в клочья письмо, обнажает нервы.

Сейчас откроется программа…

Сейчас, в навязчивых верстах столбцов, среди чужих, бессмысленных имён мелькнёт одно единственное имя…

Сейчас, здесь, прямо за поворотом…

Превозмогая затягивающую все сильнее воронку мыслей, предательски спонтанных, неожиданных, а потому совершенно разбойничьих, пытаюсь сосредоточиться, устоять в грохоте вагона, как-то собраться.

Да вот же она ― случайная попутчица, верно, весьма любопытная собеседница, с витиеватым рассказом и странными мечтами. Сидит напротив.

Я всё ещё сопротивляюсь..

Протяни руку и дотронься ― сквозь раскаты грома, дрель о железобетон, царапанье коварного кирпича в голове, склонённой в сонной неге.

Я всё ещё…

Чёртовой вереницей несётся пыль мимо тусклого окна ― я всё хуже вижу. Чёртовой вереницей грохочут чужие города ― я больше ничего не слышу. Чёртовой вереницей проносится список ― в нём нет и быть не может одного единственного имени.

Нет и не может быть.

Потому что в городе, куда я собираюсь уехать вот уже три года, не нужны мои рукописи. Потому что в этом серо-бетонном, ограждённом непроходимой стеной городе плевала на мои рассказы бывшая однокурсница, осаждаемая в соцсетях. И уж тем более не нужно ничего этого тому, кого из симпатичного вежливого человека я превратила в постамент тщетной надежды, лишь только увидев.

Ведь я сижу в душной приёмной, где проедает время вторая секретарша.

Пялюсь в окно, отупело и упорно, пытаюсь отыскать хотя бы одну причину не расставаться с грёзами.

Мешковатое платье. Обветренные пальцы с трещинами на сгибах. Подслеповатая лампа отражает жалкую улыбку.

Мой недосягаемо талантливый, добрый друг, когда-нибудь мы обязательно встретимся.

Я верю.