Удушье

Красные точки — как ранки от уколов. Хаотично разбросаны по карте, будто ребёнок бездумно понатыкал их карандашом. Возле некоторых — названия городов: Киев, Днепропетровск, Харьков, Луцк… Время — десять утра по Варшаве, и я растерянно таращусь на экран ноутбука, всё ещё не веря в происходящее. Невозможно, не может быть. Я твердил себе это каждый день на протяжении последних двух месяцев. С утра я умирал, читая вести с родины, а вечером оживал, убеждая себя, что ничего не будет. Здравый смысл против новостей: доктрина Герасимова не позволяет… российская группировка слишком мала… учения закончились, логистика свёрнута... И так каждый день.

И вот началось.    

В памяти всплыл утренний топот соседа по комнате. Отравленный алкоголем мозг зафиксировал его движения, хоть сознание и пребывало в летаргии после пьянки с польским другом. Теперь-то понятно, почему сосед так метался. У него же семья в Киеве. Куда он побежал, интересно? Неужели опять в библиотеку? Или на митинг? У российского посольства вечно какой-то митинг, а сегодня-то уж наверняка.

На улице вдруг загрохотал барабан. Я открыл створку окна и увидел процессию молодёжи с красно-бело-красным флагом, шествующую к российскому посольству под скандирование нескольких голосов: «Живе Беларусь!». Посольство было совсем рядом, метрах в трёхстах, оттуда слышался рёв и какие-то вопли в мегафон. Митинг, похоже, бушевал вовсю.

Вернувшись к письменному столу, я опять вчитался в новости. Колонна на Чернигов, колонна — на Сумы, колонна — на Херсон… идёт зачистка Харькова… десант под Одессой… Обращение Путина к гражданам России и Украины…

Невозможно, немыслимо! Заклинания русофобов, над которыми я сам годами смеялся, оказались правдой. «Российский империализм»? «Путин хочет восстановить империю»? «Россия презирает международные нормы»? Дурачки, вы что, во всё это верите?   

В голове крутилось давешнее заседание Совбеза: заикающийся Нарышкин, окаменевшая Матвиенко, самодовольный Путин… Но даже тогда казалось, что большой войны не будет, в худшем случае — введут войска на Донбасс. А оно вон как — вторжение с трёх сторон. И обстрелы всей страны. Вспомнились лица знакомых украинцев: Оксаны из Киева, Юры из Бердянска, Димы из Одессы, Анны из той же Одессы, другого Димы из Харькова, Олега из Кременчуга, Антона из Умани, Кати из… Сейчас уже и не скажешь, откуда Катя. Жила в Донецке, в четырнадцатом году сбежала в Киев, родители перебрались в Херсон. Теперь и там война. Теперь у них повсюду война. 

С Катей мы познакомились в Грузии, ходили по горам. От неё я впервые услышал про аббревиатуру «птн пшнх». От неё же вся наша группа узнала о пожаре в одесском доме профсоюзов. Это было 2 августа, мы как раз спускались в долину. Катя не была пламенной патриоткой Украины, после похода собиралась вернуться в Донецк, где работала в фирме по продаже вин. Говорила она всегда по-русски, я и не догадывался, что она знает украинский. И одессит Дима, наш гид, тоже говорил по-русски, и я до сих пор не в курсе, умеет ли он на мове. На мове, блин. На мове! В самом этом слове, когда его произносит русский, столько презрения! Дескать, не язык у вас, а мова. Русский патриот, привыкший к такой фразеологии, конечно, скажет, что «мова» — это всего лишь «язык» по-украински, и ничего обидного тут нет. Но мы-то всё понимаем. И он понимает. Плевать ему на украинский язык, он хочет сохранить за собой право называть его мовой, украинцев — хохлами, а их страну — незалежной. Обычное лицемерие патриотов. Я и сам был таким. Был, чёрт побери! Как же стыдно теперь…   

Обстреляна ракетами Одесса. Наверняка, скоро туда придут российские войска. Скоро они займут Киев, Кременчуг, Львов и все остальные города. В этом нет никакого сомнения. И что тогда будет? Что будет с жителями, что будет с теми, кого я знаю? Кате опять спасаться бегством? А Диме? А остальным? Как они будут жить при русских? Как я сам жил бы в оккупированной стране? В оккупированной, блин, стране. Мы в каком году вообще находимся, а?

Внезапно дверь распахивается, и в комнату врывается сосед. Не здороваясь, он начинает швырять в чемодан свои вещи.

— Всё-так попёр Путин, — хрипло сообщаю я вместо приветствия, не зная, что ещё сказать.

Сосед продолжает трамбовать одежду, не глядя на меня. Он из Киева, теперь первым самолётом — туда. Самолётом? Каким, к чёрту, самолётом? Не летают больше самолёты! Я отворачиваюсь и продолжаю читать новости: «Удары нанесены по аэродромам и комплексам ПВО в городах Николаев, Кременчуг, Херсон, Львов…» Львов? Николаев? В голове опять крутятся обрывки успокоительных заклинаний, которыми мы кормились эти два месяца: российских войск слишком мало… такие режимы не ведут крупномасштабных войн… «ну вот и прошёл очередной день без российского вторжения, ха-ха»…

Боязно сидеть к соседу спиной. Два дня назад мы смотрели с ним «Последнюю дуэль» Ридли Скотта. Смотрели на моём ноуте, на российском пиратском сайте. А теперь мне страшно повернуться к нему спиной. Разворачиваюсь и наблюдаю за ним. Надо что-то сказать, но что? Россия напала на Украину. Мы теперь враги. Что тут скажешь? «Мне очень жаль, прости, что так получилось»? Как всё глупо!

Он застёгивает чемодан, отволакивает его к двери и начинает одеваться. Я встаю и подхожу к нему. Он примерно одного со мной роста, но чуть постарше, имя у него такое диковинное — Любомир. Он, конечно, знает русский, но со мной общался только по-украински. Не проблема. Если говоришь на польском, понять украинский легко. Напрягало, что он обращался ко мне на «вы», нарочитый официоз будто подчёркивал дистанцию между Россией и Украиной. Впрочем, за месяц, что мы делили комнату, нам удалось ни разу не поругаться. Большое достижение, если вспомнить, что весь этот месяц только и разговоров было о грядущей войне. Войне, которая всё-таки началась.  

Протянуть ему руку на прощание? 

— Желаю вам мирного неба над головой, — наконец произносит он, открывая дверь. По-русски!  

— Спасибо, — говорю я с облегчением.

Моя страна бомбит его страну. Красные точки — это взрывы и убийства. «Удары наносятся по военным объектам...» Сколько там уже мёртвых? Десант в Гостомеле. Боевые вертолёты над украинскими городами. Я видел кадры. Россияне уже под Киевом. И сосед мой — тоже из Киева. У него там семья. Как он туда попадёт? Что там увидит?

Мой самолёт в воскресенье. Сегодня — среда. Проклятый Путин, не мог дотерпеть.

Целый день смотрю новости в интернете. Все планы к чёрту. Ничем не могу заниматься. Показывают кадры российских танков и бронетранспортёров. У всех на бортах белой краской намалёваны латинские буквы: Z, V или O. Никто не понимает, что они означают. Демилитаризация и денацификация. Захвачены остров Змеиный и Чернобыльская АЭС. Блокированы Сумы, Чернигов, Харьков. Великобритания закрывает небо для российских авиакомпаний. Байден заморозил активы российских банков. Минобороны России отрицает участие срочников в боевых действиях. Массовые протесты в Москве, Петербурге и других крупных городах. Стоимость авиабилетов в Ереван, Тбилиси и Стамбул взлетела в несколько раз. Очередь на погранпереходе в Верхнем Ларсе. Генеральный секретарь ООН призывает Россию немедленно вывести войска. Иностранные компании уходят с российского рынка. Угроза безработицы. «Мы войны не начинаем, мы их заканчиваем». Продолжается суд над Навальным.

Не верю, не верю, не верю! Будто попал в сумеречное сознание русофоба, полное страхов перед Россией. Бука, которым тебя пугали в детстве, вылез из-под кровати, и ты таращишься на него, думая, что спишь, но знаешь, что не спишь. Как такое возможно вообще?

Идёт зачистка Харькова. Там живёт другой Дима, реконструктор, мы с ним ходили по Крыму. Он тогда был вполне себе путинистом и сокрушался, что Украина собачится с Россией. Надо ему написать. Надо всем написать! Полчаса рассылаю сообщения: «Как вы там? Что происходит?» Кто-то откликается сразу: «Очереди за наличными», «Грохочет с утра, пушки стреляют», «Собираю вещи. Думаю валить». А вот одессит Дима внезапно выражает мне признательность: «Я знал, что ты будешь на правильной стороне. А у нас окна выбило взрывом. Жена завтра увозит детей».

Вечером — сообщение от научного руководителя: «Советую поменять билет, пока Польша не последовала примеру Англии. Ваша коллега уже поменяла». Бодрюсь. «Вряд ли до воскресенья что-то изменится, господин профессор».

Коллега — это девочка из Оренбурга. Прилетела в Варшаву совсем недавно и явилась ко мне ни свет ни заря, чтобы спросить, где делают прививки от коронавируса. Забыла про разницу во времени. Трусиха, неужто думает, что местные бюрократы раскачаются за один день? Это вам не Британия.  

Продолжаю читать новости. В животе урчит, но я не могу оторваться. ЕС вводит санкции. В понедельник обрушится курс рубля, российский Центробанк запретит снимать валюту со счетов, без экспорта углеводородов Россия не проживёт и трёх месяцев.  

У меня в Сбербанке — десять тысяч евро: премия от польского МИД за книгу об Иоанне Павле II. Тут нет Сбербанка. А пока вернусь в Россию, могут всё закрыть. Значит, надо действовать: снять прямо сейчас всю премию. Выходит, повезло, что я в Польше. Сохраню валюту. Спасибо хоть на этом, Путин! 

Проблема одна: у меня рублёвая карта. Ничего не поделаешь, придётся через неё. Перевожу всё в рубли и бегу в банкомат на улице, чтобы снять злотые по курсу. Зимой темнеет рано, бегу в морозных сумерках. Спокойствие улиц завораживает. Где-то там творится сущий ад, а здесь — полупустое шоссе и неторопливые пешеходы. Может, я ещё сплю?

Ближайший банкомат утоплен в стене общежития, и он не работает. Вот незадача! Бегу к другому, возле магазина промтоваров — то же самое. Где тут работающий банкомат? Полцарства за исправный банкомат!

Взопрев от волнения, кидаюсь в центр города. Там-то точно должно быть полно банкоматов!

Возле российского посольства всё ещё толпа. Много людей с жёлто-голубыми ленточками и флагами. Плакаты на польском и украинском: «Россия — агрессор», «Путин — фашист», «Нет российскому империализму». У тротуара стоит грузовик, с его кузова какая-то женщина гремит в мегафон по-польски: «Требуем разорвать дипломатические отношения с Россией!»

Я проталкиваюсь сквозь людское скопище, радуясь, что никто не знает, из какой я страны. Замечаю парня, с обречённым видом сидящего на бордюре. В руках у него картонка с одним словом на русском: «Зачем?». Останавливаюсь возле.

— Ты откуда?

Парень качает головой — не понимает. Он — поляк.  

Спрашиваю по-польски:

— Можно тебя сфотографировать?

Тот кивает. Делаю снимок. Будет колоритное фото в «Инстаграме». Документ эпохи. Надо же — где-то бомбят Украину, а я радуюсь снимку в «Инсте». Такое наше время. 

С грузовика громогласно несётся: «Резолюция нашего митинга будет направлена в министерство иностранных дел Польской Республики! Стране-агрессору не место на польской земле…» Люди жмутся от холода, они напряжены и сосредоточены. Кажется, с такими лицами советские граждане встречали сообщение о начале Великой Отечественной. Я видел на фотографиях. 

Прорываюсь сквозь толпу, оставляя за спиной посольство, и широким шагом несусь дальше. Быстрей-быстрей, пока не наступило завтра и курс не улетел в небеса. Почти бегу, крутя головой в поисках банкомата. Ни одного! Тоже мне, столица европейского государства! К понедельнику моя премия превратится в ничто.

Выхожу к рондо де Голля и поворачиваю налево. Иерусалимские аллеи — главная артерия Варшавы. Тут в каждом здании если не банк, то магазин с банкоматом. И всё уже закрыто. Вот она, Европа — работают только до пяти!  

Наконец, нахожу один банкомат, врезанный в стену какого-то ТЦ. С замирающий сердцем сую карточку в приёмник и отбиваю пин-код. Работает! Нажимаю «снять» и ввожу всю сумму. Лишь бы хватило банкнот! Если не хватит, буду искать новый банкомат, пока не сниму всё!

«Вы превысили дневной лимит на снятие денег», — сообщает мне польская надпись. Чего?! Какой ещё дневной лимит? Какой идиот установил этот лимит? Почему я не могу получить свои деньги?

Нажимаю «Завершить операцию», вытаскиваю карточку и, скрежеща зубами, отхожу. Всё, конец. Завтра рубль полетит в пропасть и премия моя — тю-тю. Значит, что? Значит, надо перевести её обратно на валютный счёт! Но как? У меня тут нет мобильного интернета.

Вспоминаю, что он есть в одном ресторане по пути в общагу. Даже если ресторан закрыт, можно встать рядом — вай-фай там действует. Я уже так делал. Лечу обратно, кляня про себя создателей карты «МИР» и весь Сбербанк. Вот и ресторан! И он даже открыт. Чудеса! Можно зайти внутрь и немного отдохнуть от метаний. 

Захожу, спрашиваю пароль от вай-фая и, усевшись за столик у окна, судорожно перекидываю деньги обратно. Новая сумма так ошарашивает, что я чуть не теряю сознание. Две тысячи евро испарились в никуда! Я потерял две тысячи евро на разнице курсов! Идиот, тупица, придурок! Но откуда я мог знать про дневной лимит?

Дрожащими пальцами звоню по WhatsApp матери и, чуть не плача, докладываю ей о случившейся катастрофе. Она недрогнувшим голосом утешает меня: ничего, ещё много осталось, а вообще в стрессовой ситуации лучше не дёргаться, будет урок для меня. Я соглашаюсь, но на сердце больно. Что за ужасный день! Хорошо, что война продлится недолго. Современные войны не длятся долго. Недели две — и всё. Как там у Стругацких в «Обитаемом острове»: «Дней на десять нас хватит». Но что будет после? Что будет с украинцами? Что будет с теми, кого я знаю? В сознании невольно всплывает вынесенный из школы образ немецких оккупантов, которые расстреливают партизан.

Утром следующего дня бегу в банк закрывать польский счёт. На него перечисляли мою стипендию — таковы были условия участия в программе. В России лучше об этом не распространяться: ляпнешь что-нибудь нелояльное и станешь иноагентом. Такое нынче международное сотрудничество у российских учёных.

Заморожены средства Центробанка России на иностранных счетах; «Виза», «Мастеркард» и «Ютьюб» прекращают сотрудничество с россиянами, ЕС хочет запретить гражданам РФ открывать счета, а ещё намерен ввести эмбарго на нефть и газ. Такими темпами Польша скоро закроет границу, и придётся делать крюк через Турцию или Финляндию. Хорошо, что я улетаю в воскресенье. Как знал, как знал!

Вернувшись из банка, опять целый день смотрю новости. На Украине всеобщая мобилизация, жителям Киева раздают оружие; захвачен Мелитополь, российские войска на западной окраине Киева, Зеленскому предложили убежище в Англии. Бои под Сумами, бои под Киевом, бои под Донецком. В Харькове взяли в плен пилота российского бомбардировщика. Украинцы отвели его в район, который он бомбил: «Смотри, здесь нет военных объектов, только жилые дома. У тебя дети есть? И у меня есть. Если бы на твоих детей сбросили бомбу, ты бы что сказал?» Лётчик толстый, с перевязанной головой, в мешковатом комбинезоне. Больше похож на бомжа. Не выдерживает, плачет. Украинцы снимают видео с российскими пленными, которые звонят родным и говорят им, что здесь нет фашистов. Те не верят, несут какую-то чушь.

Пишу в «Фейсбуке» харьковскому славянофилу Димке: «Как ты там? Что у вас происходит?» Восемь лет назад в Крыму, шагая с рюкзаком за спиной из Симферополя в Ялту, я спросил его, как он относится к Оранжевой революции. «Тупость, — ответил Димка. — Украина, Россия, Белоруссия — это всё одна страна. Мы вместе должны быть». Что он скажет теперь?  «На улице в ста метрах от меня снаряд упал, — пишет Димка. — Привет от ваших. Они мне кузницу разнесли. Капец». Точно капец. Теперь русские для него — «ваши».    

Вечером объявляют, что польские железнодорожные компании прекращают продавать билеты гражданам России, а Прибалтика закрывает небо для российских авиалиний. У меня сдают нервы, и на следующий день я несусь в офис «Аэрофлота» менять билет. Глупо. Надо было делать это раньше или не рыпаться. До вечера пятницы всё равно ничего не решат, а в выходные никто работать не будет.

Офис в самом центре, на верхотуре небоскрёба. В комнате сидит вежливый поляк и выкладывает передо мной альтернативы: сдать билет, поменять на другое число или сохранить — даже если закроют небо, компания возместит его стоимость.

— Возместят с учётом нового курса? — спрашиваю я.

Рубль уже рухнул в два раза, тринадцать тысяч в декабре, когда я покупал билет, и тринадцать тысяч сейчас — это не одно и то же. Пока доберусь до России, на эти деньги можно будет разве что хлеба купить.  

—  Нет, отдадут лишь то, что вы заплатили.

Естественно.

— Тогда я поменяю билет на завтрашний день.

— С вас двести восемьдесят семь злотых.

Выкладываю деньги и, хмурый, выхожу на улицу. Вся Варшава увешана украинскими флагами. Пока иду в общагу, несколько раз слышу русскую речь. Ну хоть так. По крайней мере, никто пока не бросается с кулаками на русских. 

В ночь с пятницы на субботу Польша закрывает небо.

С утра мчусь в офис «Аэрофлота», но он не работает — выходной. Матерясь про себя, еду в аэропорт — там-то должны быть представители компании. Представителей нет, но на стойке красуется объявление, что ввиду экстренной ситуации офис будет открыт завтра. Твою мать! Я вообще уеду отсюда или нет? Вот же странная история: кто-то старается вырваться из России, а я не могу туда попасть.  

Смотрю новости. Путин переводит силы ядерного сдерживания в режим боевого дежурства (что это такое вообще?) и выпускает по Камчатке испытательную ракету. Неужто сгорим в атомном взрыве? Мама, как ты там в Москве? Увижу ли я тебя ещё?  

В ярости строчу пост в «Фейсбуке», сопроводив его фотографией протестного шествия москвичей в 2014 году: «Путин приказал перевести силы сдерживания в режим боевого дежурства. Эволюция от эйфории до психоза заняла всего четыре дня. Вот её этапы. День первый (эйфория): "Я приказал начать военную спецоперацию для демилитаризации и денацификации Украины". День второй (отчаяние): "Солдаты ВСУ, берите власть в свои руки! С вами будет легче договориться, чем с этой шайкой наркоманов и нацистов". День третий (депрессия): "Мы предложили украинской стороне переговоры, но она отказалась". День четвёртый (психоз): "Приказываю перевести силы сдерживания в режим боевого дежурства"». Пост набирает невиданное для меня число лайков, отмечаются даже те, кто никогда не комментировал мою страницу. Приятно, но от ядерного катаклизма нас это не спасёт. Цивилизация, судя по всему, отсчитывает последние дни.  

Больше всего бесит неопределённость, когда не знаешь, чего ждать завтра. Если в офисе мне поменяют сгоревший билет, то лететь придётся не из Польши. А откуда? Если из Стамбула, то придётся туда как-то добираться. Опять траты, бесконечные траты. Воспоминание о двух тысячах евро, улетевших в никуда, камнем лежало на сердце. А если билет не поменяют, вообще непонятно, как я покину страну, а точнее, доберусь до России — границы к тому времени могут вообще закрыть.

Почти окружён Киев, ожесточённые бои в Волновахе, российские войска приближаются к Бердянску и Купянску. В Бердянске живёт Юра, бывший сосед по комнате в студенческой общаге, когда я и он приехали в Польшу по программе для молодых учёных. Из России нас было всего пять человек, зато с Украины, Грузии и Белоруссии — по десять или пятнадцать. Сразу стали ясны приоритеты польского правительства. Юра был среди нас, кажется, самым юным, а потому самым неуверенным. Я и сам в то время боролся с многочисленными комплексами, но на фоне Юры смотрелся солидно, чем и пользовался. Когда программа закончилась, мы разъехались по своим странам, Юра женился, а я прошёл идейную трансформацию, перейдя из патриотического лагеря в либеральный и определившись как космополит. Но Юра-то судил обо мне по тем старым воспоминаниям и не понимал сарказма, которым я брызгал в соцсетях. Когда я имитировал язык российской пропаганды, он думал, что я поддерживаю Путина, а когда я потешался над украинскими политиками, он видел лишь имперское высокомерие. Разрыв произошёл после истории с Бабченко, который сначала умер, а потом воскрес. Я не смог сдержать ехидных замечаний, Юра ответил заносчивым поучением, после которого я его отфрендил.

Теперь, когда российские войска шли на Бердянск, я решил, что не время держать обиду. Хотел, как и прочим, чиркануть ему пару строк, но подумал, что это будет странно после тех любезностей, которыми мы обменивались раньше, и потому отправил картинку перевёрнутого российского танка — умный, дескать, поймёт. Не думал, что Юра ответит, но он ответил, да ещё как: разразился длинным текстом, в котором объяснил, насколько неуместно украинцам в нынешней ситуации иметь дело с россиянами. Я даже до конца не дочитал. Пафос — удел дураков. Написал ему в сердцах: «Фига себе простыня! Я три дня бежала за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны». Тогда Юра просто послал меня на хер. Как был придурком, так и остался, хмуро подумал я, но этого уже писать не стал. На его город идут российские танки. Тут не до политеса.

Вечером, вслушиваясь в рассуждения очередного аналитика на «Ютьюбе», со вздохами собрал чемодан. Где я завтра буду ночевать? В какой стране?

Утром в воскресенье, оставив чемодан на ресепшене общаги, опять помчался в офис «Аэрофлота» Вопреки мрачным предчувствиям, тот был действительно открыт. Поляк предложил мне сдать билет или поменять на калининградский.

— Калининградский? — удивился я.

Интересно, туда ходят автобусы из Варшавы?

— Да, завтра в десять двадцать пять.

— Как же туда успею?

— С автовокзала до границы ходят автобусы. А дальше можете на такси.

Такси? Небось, дерут втридорога, особенно сейчас.

— Так что вы решили?

Хорошо ему, сволочи, он-то никуда не торопился.

— Ладно, давайте билет. Попробую добраться до Калининграда.

Мчусь на автовокзал. Рядом стоит минивэн с развевающимся украинским флагом. На большой, в рост человека, картонке, прислонённой к борту, надпись по-польски: «Собираем гуманитарную помощь беженцам с Украины». Внутри непритязательного здания социалистической постройки, прямо перед входом, парень лет двадцати держит объявление: «Бесплатно довезу до украинской границы». К двум кассам тянутся очереди человек по тридцать, в основном мужиков-украинцев, спешащих вернуться на родину. Почему-то полно чернокожих. Судя по разговорам, эти стараются уехать в Германию. Видимо, студенты украинских вузов. Пристраиваюсь в хвост одной из очередей, за мной тут же занимают две женщины. Слышу, как они обсуждают по-русски, куда ехать: одна настаивает, что в Болгарию, там принимают беженцев, другая сомневается. В соседней очереди — мужчина, женщина и девочка лет восьми. Женщина жалуется, что поезда теперь ходят только до границы. «Счастливые люди, — думаю я. — У вас хотя бы до границы». Но тут же спохватываюсь. Счастливые люди? У них страну, блин, бомбят!

Минуты утекают, как вода. Чем дольше я стою здесь, тем меньше шансов, что успею на рейс в Калининград. В аэропорту мне нужно быть хотя бы в половине девятого утра. А сейчас уже два. Кажется, самолёт улетит без меня. Значит, опять потеряю деньги, потому что стоимость билета из Калининграда «Аэрофлот» возмещать не станет.

Спустя полтора часа наконец доползаю до окошка кассы, молясь про себя, чтобы не завернули из-за российского паспорта. Не завернули, но ближайший автобус будет в Калининграде в одиннадцать утра.

— А когда он будет на границе? — в отчаянии спрашиваю я, вспоминая рассказ поляка про такси.

— В восемь утра.

Чего и следовало ожидать.

Еду обратно в офис «Аэрофлота». Поляк даже немного обижен:

— Я же пытался вам помочь.

Получаю справку о том, что мой рейс отменили из-за решения польского правительства, и в прострации возвращаюсь в общагу.

— Я могу остаться ещё на сутки? — спрашиваю на ресепшене.

— Да, конечно.

Отдаю деньги и поднимаюсь в свой номер. К счастью, туда ещё никого не заселили. В голове пусто. Что я буду делать завтра? Как мне выбраться из этой проклятой Польши?

В номере работает вай-фай, и я лихорадочно ищу в интернете способы выехать из страны. Вся Европа, кроме Сербии, запретила полёты российскими авиалиниями, а поезда в Россию не ходят уже несколько лет. Ещё вчера можно было уехать в Стамбул или Белград, но теперь в Польше граждан РФ не сажают даже на поезд. Идиотизм какой-то. Хотят, чтобы россиян в Польше не было, и сами же мешают покинуть свою страну.  

В отчаянии ищу автобусные рейсы. Вот оно! Какая-то прибалтийская фирма возит людей в Москву прямо из Варшавы. Терпеть не могу автобусы, меня в них укачивает, да и где гарантии, что пока мы доедем до границы, её не перекроют? Застряну где-нибудь в Латвии или Эстонии с чемоданом, а назад уже билет не продадут — россиянин же! Но другого выхода нет.

Пока размышляю, как поступить, продолжаю следить за новостями. Российские солдаты входят в Харьков; мэр Купянска сдал город русским; под российский контроль перешли Геническ и херсонский аэропорт, окружены Бердянск и Мариуполь. А вот на Донбассе никакого продвижения нет. Удивившись последнему факту, ищу ему объяснение и натыкаюсь на блогера по имени Юрий Подоляка — тот наглядно, со стрелочками, показывает, что российские войска собираются взять донбасскую группировку ВСУ в двойные клещи. Интересно, почему тогда украинцы не отходят? Зеленский запретил? Это же безумие!

«Как у вас дела?» — внезапно спрашивает меня в «Фейсбуке» Андрей из Львова.

Пишет, как всегда, по-украински, так как русский ему даётся с трудом, хоть Андрей и служил когда-то в советской армии. Он — филолог, патриот Львова, исследователь творчества Лема и Шульца. В Львовском университете, как сам признался, его не любят, считают чуть ли не нацистом, а он, в свою очередь, не любит леваков и Зеленского, но нашему с ним сотрудничеству это никогда не мешало. Когда я загорелся идеей приехать во Львов, чтобы пройтись по лемовским местам, Андрей горячо меня поддержал и тут же предложил оформить приглашение от имени университета Ивана Франко — иначе через границу не пустят. Ехать я всё же не рискнул, боясь застрять там, если разразится война, однако, с подачи Андрея, прочитал несколько книжек о довоенном Львове и галицийских украинцах. И вот теперь, когда война действительно началась, Андрей, которого свои же считают националистом, вместо того, чтобы отфрендить меня, россиянина, интересуется моими делами! 

Коротко рассказываю о своих мытарствах. Спрашиваю: «А что во Львове?» Во Львове наплыв беженцев, даже оперный театр превратили в убежище. Интересуюсь: «Не собираетесь уезжать?» Нет, не собирается, другого Львова у них нет. Подбадриваю: «Вы победите. Сорокамиллионный народ завоевать невозможно». Андрей настроен пессимистично, но я уже понимаю, что план Путина провалился. Даже если падёт Киев, война не прекратится, а к ней Россия не готова. Теперь надо подождать, когда рухнет российская экономика. Думаю, к лету всё будет кончено. 

Захожу в «Инстаграм», вижу там пост киевлянки Иры, почему-то не замеченный мной 24 февраля (впрочем, в тот день мне было не до «Инстаграма»): «Этого мы вам никогда не простим». Пост без всяких картинок, просто фраза, даже без восклицательного знака. Но сколько горечи!

С Ирой мы пересеклись в том же грузинском походе, что и с дончанкой Катей. Там было две Иры, обе украинки — мы их называли «большая» и «маленькая». Ира была маленькая — тонкая и стройная, как балерина. Про политику не говорила, наслаждалась видами гор и местным гостеприимством. Спустя пару лет прошла путём паломников из Франции в Сантьяго-де-Компостела, фиксируя свой поход в «Инстаграме». Я преисполнился такого восторга, что вызвался составить ей компанию, если она надумает повторить, но тут грянула пандемия, а за ней — война. Где сейчас Ира? Что с ней?

Пишу под её постом: «Вот и начался кошмар. Как ты? Что у вас происходит?» Пока жду ответа (готовясь к тому, что ответа не будет), смотрю в облаке фотографии грузинского похода. Вот шесть девчонок в чёрных очках и походной одежде позируют на фоне снежных вершин: две русские, остальные — украинки. Вот наша группа расслабляется в каком-то высокогорном селе, уже не помню названия. Вот одессит Дима помогает всем спуститься с крутого склона, заросшего елями и соснами. Мы тогда не смогли перевалить хребет из-за глубоких снегов и должны были искать другой путь, пониже. А вот три крымчанки, которых мы встретили в дороге, уселись с нами пировать в какой-то избушке: я сижу с торца, как бы во главе стола, а чуть сбоку, наклонившись, стоит улыбающийся Сергей, главный балагур того похода. На другом фото дончанка Катя встала в соблазнительную позу с трекинговыми палками в руках — веселится. А вот, скинув куртку от жары, шагает по снегу москвичка Юля. Мы с ней отправились в тот поход вдвоём, добирались в Тбилиси через Ереван, но когда соединились с группой, то её вниманием (как и прочих девчонок) завладел искромётный Сергей, а я как бы отодвинулся на второй план. Эх, обидно, ну что ж поделаешь! А вот мы на батумском пляже! А вот — в тбилисских серных банях. А вот… а вот…

Не выдерживаю, пишу Кате: «Ты как там?» Хочу добавить: «В порядке?», но спохватываюсь, понимая, насколько это глупо звучит.

Пишу и Сергею. Недавно у него родилась дочь, я поздравлял его в «Фейсбуке». Сейчас он, кажется, в Турции. Отправляю ему информацию об антивоенных протестах в России — чтобы не думал, будто все россияне за войну.

В голове почему-то крутятся шутки про украинцев. Про «хохлов», как их сплошь и рядом называют в России. «Пока есть Украина, россиянам стыдиться нечего!»… «Мыкола, а хто тоби подобается? — Иван? — Да ты шо? Вин же ж москаль!»... «Как сказать по-украински "Не могли бы вы повторить сказанное вами, поскольку я не вполне усвоил смысл ваших слов?" — "Шо?"»… Противно и мерзко вспоминать всё это. Но кто мог представить, что наше зубоскальство над украинской деревенщиной выльется в злобный путинский речитатив: «Вы хотели декоммунизации? Нас это вполне устраивает. Мы покажем вам, что такое декоммунизация!»

Откликается Ира. Отвечает по-украински: «Мы с семьёй в Хмельницком. Пока пережидаем тут». Пишу ей: «Видел много ваших на варшавском автовокзале. Едут в Болгарию». — «А я получила итальянскую стипендию на два месяца, но не знаю теперь, поеду ли».

Почти сразу приходит сообщение от Кати: «Я не понимаю, как мы оказались здесь. Недавно ещё фотались у горного озера, пили чачу, ходили по Тбилиси. Как это всё может быть?» — «Я и сам не верю, — отвечаю ей вполне искренне. — Ты в Киеве?» — «Нет. Эвакуировались». Не уточняю, куда и с кем. Захочет — расскажет.

Сергей тоже отвечает. Просит больше не писать, так как ему сейчас отвратительно общаться с русскими. ОК.      

Время идёт, а я всё ещё не знаю, где буду завтра. Звонит Viber — это мама. Почему-то в Польше Viber работает лучше, чем WhatsApp. Мама спрашивает, не лучше ли мне остаться за границей. Отвечаю, что здесь россиянам не рады. Мама советует отправиться в Калининград и там дожидаться рейса в Москву. Всё-таки Россия, хоть и анклав. Мысль о поездке на автобусе отчего-то пугает её.

Но я уже всё решил.  

Захожу на сайт фирмы-перевозчика и покупаю билет до Москвы.

Меня тоже гложут сомнения. На автобусе я границу пока не пересекал. Да и место для посадки выбрано странное: автобусная остановка за центральным железнодорожным вокзалом. Разве серьёзные фирмы так поступают? Вдобавок, маршрут не прямой, а с пересадкой в Риге. Ну хоть латвийскую столицу посмотрю.  

Тем временем сыпятся новости: в Ахтырке разбомбили базу ВСУ; Турция закрыла проливы для военных кораблей; мировые биржи одна за другой закрываются для граждан РФ; войска окружают Киев. Российские источники утверждают, что Зеленский бежал, а все его видеозаписи — «консерва». Бои уже в самом Киеве.  

Пишу киевлянке Оксане: «Ты где? С тобой всё нормально?» Мы с ней когда-то снимали квартиру в Варшаве. Нас было четверо: две Оксаны (обе из Киева), я и грузин Вахо. Все приехали по программе для молодых учёных из стран СНГ. Первый месяц жили в студенческой гостинице «Манхеттен» (обычная общага, даже не в центре города), а потом организаторы сказали нам: «Крутитесь, как хотите». И мы вчетвером сняли квартиру за Вислой. В этой квартире я отметил день рождения — Оксаны расстарались и приготовили праздничный обед. Как странно вспоминать всё это! Мир до апокалипсиса.

Оксана отвечает вечером: «Я в Киеве. У нас не всегда есть свет. Россияне в Буче. Пока держимся».

Она в Киеве! Потрясающе!

«Ты решила остаться в городе?» — «Да. Будь что будет».

Невероятно. А ещё невероятнее, что всё это происходит в две тысячи двадцать втором году. Вспоминаю кадры штурмов Грозного и качаю головой: скоро ей предстоит пережить городские бои, авианалёты, подвалы, а потом — оккупационный режим. А может, случится сараевский вариант: долгая осада и жизнь под обстрелами. Я, однако, почти не сомневаюсь, что Киев падёт. Но так же уверен и в том, что Украина выстоит. Блицкриг провалился, это ясно. Украинцы оказались крепким орешком. Кто бы мог подумать!     

В десять вечера следующего дня, за полчаса до отправления, подхожу с чемоданом к остановке. Там на металлической лавке сидит какой-то парень в затасканных джинсах и куртке, тоже с чемоданом на колёсиках. Спрашиваю его по-польски:

— До Москвы?

Он кивает, отвечая по-русски:

— Да.

Значит, я не один.

Мы беседуем с парнем. Ему лет тридцать, работяга из Иркутска, здесь устроился на завод по производству сидений для автомобилей. До того вкалывал в Монголии.

— А чего в России не сиделось?

Он смущается, объясняет, что сглупил когда-то, и теперь его русские работодатели на берут.

— В тюрьме, что ли, был? — уточняю я.

— Ну да.

Надо же, уголовник со знанием польского языка!

Парень делится своей тревогой. У него закончилась регистрация, а из-за пандемии он не смог её продлить. Работодатель успокаивал, что проблем не будет, польское правительство предусмотрело такие случаи, но тут — война. Пришлось паковать манатки — человеку с российским паспортом, да ещё без регистрации, лучше из Польши валить. И как ему теперь вернуться в Россию? Такой вот казус.

Я сочувственно киваю, радуясь про себя, что кому-то ещё хуже.

К остановке подходят другие люди. Оказывается, нас немало таких бедолаг. Чем-то всё это напоминает изгнание евреев из Германии.

Скоро подъезжает автобус. Он двухэтажный, выглядит солидно. Я, честно говоря, ошарашен — ожидал какую-нибудь развалюху, вроде тех, что ездят у нас в маленьких городках. А в этом автобусе даже есть стюардесса, она говорит по-польски, водитель же — по-русски. Межнациональное сотрудничество во всей красе. Сиденья под стать самолётным, в спинке каждого — маленький экран: можно выбрать фильм или посмотреть ТВ. А ещё в автобусе есть буфет и туалет. В общем, благодать. Только крыльев не хватает. 

Тронулись. Парень на соседнем кресле вставляет беспроводные наушники и достаёт айфон, подключённый к переносной батарее. Странно всё это. Изгои, а ведём себя как туристы. Ну евреи на «Сент-Луисе», наверное, тоже не причитали всю дорогу. Чего я ожидал-то? Воплей? Ругани? Слёзных прощаний? Понятно же, что ничего этого не будет. И всё же такая будничность посреди творящегося безумия изумляет меня.

Днём прибываем в Ригу. Вместе с уголовником отправляюсь осматривать достопримечательности. Погода замечательная, русская речь на улицах звучит даже чаще, чем в Варшаве (и точно чаще, чем латышская), бабка-побирушка просит у нас двадцать евро.

— Мы сами нуждающиеся, — говорю ей, вспоминая, как потерял две тысячи.

Успею ли снять оставшееся? Каждую минуту ожидаю, что в России заблокируют валютные счета.

Наслаждаюсь видами Риги, злобно радуясь про себя, что Латвия уже в НАТО и сюда Русский мир не дойдёт. Спутник-уголовник разделяет мои чувства и тоже сквозь зубы ругает Путина.

— Да, начудил Вован. И чего ему не сиделось спокойно? Корона, видать, в голову ударила.

Я соглашаюсь, восхищаясь меткостью фразы, вряд ли понятной самому автору.

— Именно что корона.

В четыре дня выезжаем из Риги. Вай-фай в автобусе слабый, ничего не грузится, так что вместо новостей смотрю фильмы из местной кинотеки. По мере приближения к границе нарастает ощущение, будто едем в другой мир. Там тоже есть интернет, есть свобода передвижений, но атмосфера совсем другая. Я очень остро почувствовал это в своё время, когда провёл в Польше почти год, а затем вернулся в Россию. Поляки бесконечно разоблачали коммунизм, у нас же цвела ностальгия по советскому периоду; поляки каждый день вопили о российском империализме, мы завывали об угрозе НАТО; поляки славили бархатные революции, мы с завистью смотрели на Китай и мечтали о новом Сталине. Смена информационного поля оказалась чересчур резкой. Я больше не знал, чему верить. Моя патриотичная душа, израненная бесконечной антироссийской пропагандой в Польше, с радостью подхватила мысль, что Россию все обижают. Я принялся было транслировать её польским и украинским знакомым, но моя борьба за объективность быстро приняла истеричные формы: я то разражался обличениями, старательно расписывая, как Запад оболгал Россию, то отпускал высокомерные шпильки по адресу недалёких обитателей «стран-лимитрофов». Как же стыдно вспоминать теперь всё это! Идиот, просто идиот и псих. Где нынче те люди, которых я оттолкнул тогда? Где херсонец Александр, с которым мы как-то спорили о Чеченской войне? С досады я прошипел ему: «Вы потеряете Крым», и они действительно его потеряли, но мне от этого не легче. Где лучанин Ярослав? Он всего-то хотел подключить меня к подписной компании против награждения какого-то журналиста, отрицавшего Голодомор, а я, впервые услыхав имя этого журналиста, взялся поучать Ярослава, что голодали все и вообще негоже подписывать что-то там против человека, о котором ничего не знаешь. Ярослав пообещал, что больше не будет доставать меня такими предложениями, но мне-то хотелось боя, я лез в бутылку, и в итоге мы больше не общались. Где львовянка Оля? Я распинался перед ней, что Россия обречена быть империей, а украинцы искажают советскую историю. Она и сама была хороша, веря в любую националистическую муть, но я-то чем лучше? Может, кого-то из них уже накрыло взрывом. Или застрелили российские солдаты. Или они попали в зону оккупации и теперь дрожат от страха. Или бросили всё и уехали за границу. А может, у кого-то из них убили или ранили родного человека. Что они будут думать о всех нас, россиянах? Что они будут думать обо мне? Да, они тоже несли немало ерунды, но это мы напали на них, а не наоборот.

Подъезжаем к границе. Стоит ночь. Выгружаемся, берём чемоданы, идём на пропускной пункт. Пишу маме с мобильного: «Мы на границе». Уголовник что-то обсуждает с водителем. Я киваю ему, желая удачи.

Сорок минут проверяют наши вещи. Я смотрю на российских пограничников в зелёной форме и думаю, понимают ли они, что служат преступному государству? Пограничники спокойны и деловиты, но мне, уже заряженному злобой, они мерещатся чуть ли не охраной ГУЛАГа. В то же время будничность происходящего опять вгоняет меня в ступор. Где-то сотнями убивают людей, а здесь, смотрите-ка, просто проверяют документы. Наверное, эти типы и после ядерной войны продолжат как ни в чём не бывало просвечивать чемоданы и ставить печати, пока их не сменят.

Наконец, загружаемся обратно в автобус и едем дальше. Пишу матери, что всё в порядке, быстро засыпаю, а когда открываю глаза, уже светло, за окном тянется заснеженный хвойный лес. Россия. Ничего особенного, всё как всегда, но привычный пейзаж кажется мне неестественным. Чего я ожидал? Танков на дорогах, военных патрулей, российских флагов над каждым домом? Вот он, эффект от пребывания за границей: Россия начинает казаться опасной страной, куда лучше не соваться. Я почти уверен, что водитель, когда довезёт нас до Москвы, без промедления рванёт обратно в Ригу, чтобы не накрыло ядерным взрывом. Интересно, уголовника пропустили?

В полдень нас высаживают на автовокзале «Северные ворота». Уголовник тут как тут, что-то набивает на смартфоне. Увидев меня, приветливо машет и улыбается. Я подхожу, спрашиваю:

— Ну что, пропустили всё-таки?

— Да. Водила в Риге брать не хотел, потом согласился довезти до границы. Латвийские погранцы выписали мне штраф в сто евро за просроченную регистрацию, а наши уже ничего не спросили.

— Лихо!   

Мы прощаемся, желая друг другу удачи. Я звоню матери с российской симки и качу чемодан к автобусной остановке. Нигде не видно военного ажиотажа, даже солдат нет, люди спокойно идут по своим делам, будто ничего не произошло. На лицах — ни малейшего напряжения. Охренеть просто. Цивилизация рушится, а им хоть бы хны!

Спустя час доезжаю до дома, поднимаюсь на одиннадцатый этаж и опять звоню матери:

— Я приехал.

— Ты уже в квартире?

— Да.

— Я поднимусь к тебе?

— Давай.

Мама живёт в одном подъезде со мной, на седьмом этаже. Очень удобно, если лень готовить еду.

Пока она поднимается на лифте, я успеваю помыть руки и расстегнуть молнию на чемодане. Раздаётся звонок, я открываю дверь, и мама бросается мне на грудь.

— Сынок, как я рада тебя видеть, — захлёбываясь, говорит она. — Как я волновалась!

— А чего ты так волновалась-то? — спрашиваю я, тоже обнимая её. — У меня же был билет до Москвы.

— Не знаю. Ты как сказал, что едешь на автобусе, я вся извелась. А когда написал, что подъехал к границе, больше не смогла заснуть. Так и ходила по квартире.

— Так какая разница — на самолёте или на автобусе? Проверяют же одинаково.

— Ой, не знаю. Как мне было тревожно, ты не представляешь! Какой-то сумасшедший дом. Я — здесь, ты — там, а тут эта война… Я как узнала, что у тебя билет сгорел, места себе не находила. 

— Ну вот видишь, доехал, — говорю я. — Всё в порядке.

— Да, — соглашается мама, ещё крепче обнимая меня.

На следующий день власти закрывают «Эхо Москвы» и телеканал «Дождь».

 

***

 

«А что с Юлей? Она удалилась из "Фейсбука"?» — спрашивает меня одессит Дима. Я тоже больше не вижу Юльку. Пишу на WhatsApp: «Тут Дима интересуется, куда ты делась. Ушла из "Фейсбука?"». «Да», — приходит ответ. «Почему?» — «Считаю, что надо поддерживать свою страну. А "Фейсбук" занял антироссийскую позицию».

Хрена себе! «Фейсбук» и впрямь достал своей пропагандистской фигнёй, которой заваливает русскоязычных пользователей, но такого я от Юли не ожидал. Передаю её ответ Димке. Он в шоке. Совсем недавно он встречал её в Одессе, они вместе ходили на концерт «Океана Эльзи», и вдруг такое. Невероятно!

Захвачен Херсон, идут бои в Мариуполе и под Киевом. Из России уходят «Макдональдс», «Зара», «Адидас», «Майкрософт», «Эппл», «Бош», «Сименс», «Данон» и ещё до кучи брендов, включая все автомобильные компании. Зато рубль, вопреки прогнозам и здравому смыслу, крепнет день ото дня, приводя меня в отчаяние. Я очень рассчитывал на свои евро.

Бывший однокурсник читает мне в «Фейсбуке» мораль о том, как неправильно критиковать свою страну, живя за границей. «Я не живу за границей. С чего ты взял?» — говорю ему. Он напоминает мне о постах из Польши и любопытствует, почему я ушёл из «ВКонтакта». Из «Вконтакта» я ушёл давным-давно, когда слили базу спонсоров Навального и ко мне пришла полиция. Сообщаю об этом однокурснику, но его уже нет в «Фейсбуке».

Другой однокурсник, с которым мы когда-то отмечали Новый год и обсуждали фантастику, донимает меня язвительными комментариями о либералах, безнадёжно оторванных от народа. Я терплю, пока он не начинает нести ахинею про новый сорок первый год. Тогда блокирую его.   

Знакомый писатель выкладывает фото «Аллеи ангелов» со снимками убитых детей Донбасса (с явным намёком), но дальше пишет уже только о своей работе и постит иконы. Ладно, пусть его.

Знакомая любительница фантастики просит уйти с её страницы всех, кто одобряет истребление мирного населения (подразумевается — жителей Донбасса руками ВСУ). Ясно-понятно. Пожалуй, выполню её просьбу.

Знакомый помощник генерального директора какой-то фирмы, этакий светский лев советского разлива, ценящий хороший табак, анонсирует свой скорый уход из «фейсбучной помойки», уверенно заявляя, что НАТО давно провоцировало Россию. Отфренживаю и его.

Двоюродная сестра приходит в комментарии какого-то моего антивоенного поста и хихикает: «Чего же ты боишься, трусишка? Мы победим, весь мир будет Россией! Ура». Молча вычёркиваю её из друзей.

Знакомая писательница, козыряя биологическим образованием и исследовательским опытом, разглагольствует об американских биолабораториях на Украине, намекая на подготовку Вашингтоном бактериологической войны против России. В «Фейсбуке» она появляется всё реже, а когда заходит, потешается над антивоенно настроенными френдами: «Я гляжу, тут сплошной плач. Вернусь-ка я во "Вконтакт"». Пошла-ка она на хер!

Её муж, художник-иллюстратор, когда-то прочитавший мой антитоталитарный постапокалипсис (одним из немногих), теперь бомбардирует меня сообщениями о разгуле нацизма на Украине. Я терплю, благодарный ему за тот поступок, но пытаюсь спорить, напоминаю о нациках в России, он раздражается: «Ты фигню-то не неси. У нас нацикам памятники не ставят». Я понимаю, что объяснять про демократию бесполезно — проживший двадцать лет при путинизме убеждён, что если украинские власти не давят бандеровцев, значит, они сами — бандеровцы. «А вот в Армении стоит памятник Гарегину Нжде, который сотрудничал с немцами, — пишу я. — Там тоже фашисты у власти?» — «На Армению мне насрать. Там русские не живут». Показываю ему фото киевской многоэтажки, в которую ударила ракета. — «Не хрен было сбивать ракету над жилой застройкой». Рассказываю о гибели мирного населения в Мариуполе. Он отвечает: «Это Россия виновата, что нацики прикрываются мирняком и размещают военные склады в городе?» Он присылает мне фото каких-то детей, которые, дурачась, вскидывают руки в нацистском приветствии и прикладывают пальцы к верхней губе, изображая усы Гитлера: «Украинские детишки». Я не реагирую, думая, что он шутит. Наконец, он выкладывает на своей странице снимок Зеленского, отфотошопленный под Гитлера, и я выкидываю его из друзей.  

Из сетки телевещания убирают все развлекательные передачи, заменяя их на пропагандистский лай. Власти запрещают «Фейсбук» и «Инстаграм», но не трогают WhatsApp, хоть он и принадлежит той же компании Meta. Ходят слухи о грядущем отключении рунета от мировой сети — коллективный разум тут же придумывает название для изолированного интернета: «чебурнет». Из страны массово уезжают артисты и учёные, Минюст вдогонку пачками раздаёт им статус иноагента. Дума принимает зверские законы о дискредитации армии, запрещая критиковать войну.

Мои нервы напряжены до предела. К концу года я должен издать книгу о Леме, ради которой ездил в Польшу, но никак не могу взяться за неё — все мысли только о творящемся кошмаре. В отчаянии пишу в издательство, которое ждёт от меня книгу, заранее прося у них прощения, что не уложусь в сроки, — там относятся с пониманием: «Мы все сейчас в разобранном состоянии».

Каждый день спускаюсь на обед к маме. Не могу говорить ни о чём, кроме войны. Мама пытается мне возражать:

— Слушай, ну они тоже хороши! Зачем обстреливали Донбасс?

— Это их право — бороться с сепаратизмом. Разве мы не делали то же самое в Чечне?

— На нас какое давление из-за этого было! Почему в Европе о войне на Донбассе молчали?

— Откуда ты знаешь, что молчали? Ты следила за иностранной прессой?

— Но согласись, об этом не говорили так громко, как о Чечне. А видел, как расстреливали наших пленных? Это разве не преступление?

— Преступление. Только зачем они туда попёрлись? — раздражённо спрашиваю я, повышая голос.

— Не кричи, — бросает мама тревожный взгляд в прихожую. И впрямь, железная дверь хороша против взломщиков, но звуки пропускает словно бумажная. — А батальон «Азов»? Разве там не нацисты собрались?

Я закрываю лицо рукой.

— Он уже давно — часть украинской армии, — объясняю ей. — Там было командование из ультраправых, но они ушли в политику, а теперь о них вообще ничего не слышно.

— А Минские договорённости? Почему Зеленский не захотел их выполнять?

— Как будто если бы он их выполнил, войны бы не было.

— Конечно! Из-за чего мы туда вторглись?

— Путин в любом случае полез бы на Украину! — взрываюсь я. — Он не признаёт украинцев народом.

— Потише! — просит мама. Вздохнув и упрямо покачав головой, она говорит: — Но они же действительно притесняли русский язык! Закон о малых народах — это что такое? У нас в каждой республике местный язык имеет те же права, что и русский. А украинцы? У них же демократия!

— Да это же просто предлог! — ору я. — Там тоже есть русские школы, на телевидении по-русски говорят. Зеленский на каком языке выступал, когда артистом был?

— Пожалуйста, тише! — умоляет мама. — Но закон-то они приняли?

— Какой закон? — мрачно спрашиваю я, доедая суп.

— Ну этот, о коренных народах или как он там…

— Да это наша пропаганда раздула! Им нужен был предлог для атаки, вот они и цеплялись за что придётся: то взрыв сарая на границе, то закон о языке, то биолаборатории.

Я встаю, отношу в раковину тарелку с ложкой и наливаю чай.

— Но Крым-то им несправедливо достался! — восклицает мама. — Он же наш всегда был!

— Когда всегда? Он к нам перешёл в конце восемнадцатого века. А до этого там кого только не было! Даже Тьмутараканское княжество.

— Так это во времена Киевской Руси!

— Вот именно: Киевской Руси!

— Не кричи, прошу тебя!

На маму тяжело смотреть. Страх за меня, охвативший её в первый день войны, нисколько не ослаб, хоть я и сумел выбраться из Польши. Наши с ней споры ужасно расстраивают её, я это вижу, но ничего не могу с собой поделать. Ещё маму беспокоит, что я обсуждаю войну в институте. «Ведь донесут, и всё! А ты у меня один», — переживает она.

К счастью, в институте я бываю только раз в неделю, по вторникам. И неизменно вступаю в острый спор с начальницей отдела, которая ещё старше моей мамы, родилась в Херсоне и знает украинский. Последние два факта, однако, не прибавляют ей симпатий к исторической родине, напротив, современная Украина вызывает у начальницы одну лишь враждебность. Подозреваю, причиной тому её детские воспоминания, когда она жила на Волыни и натерпелась страху от бандеровцев. Теперь не может нарадоваться, что её родню в Херсонской области освободили от украинской власти.

— Мы как-то были там в школе, — в пятый раз рассказывает она глубоко поразившую её историю. — Заговорили по-русски, и сразу заметили, что от детей идёт негатив. Представляете, до какой степени им заморочили голову? Я училась в украинской школе, и никто у нас в классе не выпячивал национальность. А потом приехали западенцы, и какая заносчивость началась! Они на нас смотрели как на низшую расу. И вот видите, к чему привела их власть? Ни одной русской школы не осталось. Это же страшно, страшно! А что они на Донбассе творили! Про Аллею ангелов знаете? Вот! Когда ВСУ уходили из Херсона, поставили пушку и принялись обстреливать парк. Вот зачем это было делать? Одна тупая злоба. Я с родственниками созваниваюсь, они мне говорят: «Только бы не вернулась киевская власть!»

Начальница занимается историей чехов и словаков, но аналогия с 1938 годом ей в голову не приходит. Мне хочется напомнить ей о судетских немцах, но вместо этого я спрашиваю:  

— А ваш зять ещё не пошёл добровольцем на фронт?

— Он не военный. Что ему там делать?

Ну разумеется. Начальница черпает информацию из телевизора, про интернет твёрдо знает, что там врут, и думает лишь о судьбе херсонской родни. А я-то видел кадры с очумевшими российскими призывниками, которые, попав в плен, твердят как заведённые: «Мы не знали, что нас сюда пошлют. Нам сказали, что едем на учения. Никто ничего не понимает». Но я молчу. Это ведь из интернета, а интернет, как известно, врёт.

Вместе с начальницей переживает за русских заслуженная югославистка, доктор исторических наук и частый гость на российском телевидении:

— Вадим, почему наши войска на могут взять Донбасс?

Я на мгновение теряюсь, не зная, какую аргументацию привести: провоенную или антивоенную. Потом решаю, что для убеждённой патриотки и разоблачительницы американских козней ближе будут доводы стратегического характера, и отвечаю:

— За восемь лет там возвели мощные укрепления. А кроме того, перед нашей армией не ставили такую задачу. Цель была захватить всю Украину. Думали, ВСУ разбегутся. Никто не готовился штурмовать Макеевку.

Коллега явно не удовлетворена моим объяснением. Ей хотелось услышать привычное: о «пятой колонне» в российской власти или о тысячах наёмников, воюющих против нас. Но поскольку она не в теме и крыть ей нечем, то обращается к своему любимому предмету — событиям в бывшей Югославии. Правда, и здесь без Украины никуда. Югославистка расписывает на все лады предательскую политику Вучича в отношении Косово, делая неизбежный для себя вывод:

— Вучич поставлен американцами. Как Зеленский на Украине.

Я никак это не комментирую.

Точно знаю, что в институте много противников войны. В первые дни мы даже выпустили коллективный протест, но затем, когда Дума напринимала репрессивных законов, поспешили удалить его. Теперь недовольство выражается в разговорах за чашкой чая.

Каждый день сообщают об обстрелах украинских городов, о боях на улицах Волновахи и Мариуполя. Я не смотрю телевизор, но до меня долетают обрывки бодрых заявлений Конашенкова и военкоров, рапортующих о продвижении российских войск. Я им, конечно, не верю — только слепой не видит, что путинское наступление захлебнулось. Но даже я застигнут врасплох внезапным отходом россиян от Киева и Чернигова. Радость от внезапной победы омрачается страшными кадрами из Бучи.  

Россия погружается в тоталитарную тьму. Арестован муниципальный депутат, предложивший отменить все детские праздники на время войны. Задержан активист, вышедший в Александровский сад с листком, на котором было написано «Война и ***». Начато дело против музыканта, сказавшего на концерте, что Родина — это не жопа президента. Оштрафована девушка, поднявшая возле Красной площади над головой пустой лист бумаги. Арестован священник, призвавший к миру на проповеди. Заведено дело на читинца, рассказавшего «Вконтакте» про свой сон о Зеленском. Арестован отец школьницы, сделавшей антивоенный рисунок на уроке рисования.

Я больше не смотрю телевизор. Его невозможно смотреть. Целыми днями одни и те же люди лают на Украину и Запад, делая вид, будто обсуждают текущие события. Призывы нанести ядерный удар перемежаются рассуждениями о фильтрационных лагерях, через которые следует пропустить украинский народ. Никто уже ничего не стесняется. В «Телеграме» витиевато ругается бывший президент, чьи словесные перлы заставляют даже сторонников войны крутить пальцем у виска. Закрыт канал «Евроньюс», на его волне теперь выступает главный пропагандист страны. Частота «Эха Москвы» тоже передана российскому агитпропу.  

От всего этого мерещится, будто на твоей шее затягивают удавку. Видимо, зря я вернулся в Россию. Надо было остаться в Польше. А теперь лучше валить. Польша закрыла границы для россиян, но, может, для меня сделают исключение? Они всё-таки награду мне вручали.

Пишу всем знакомым полякам — правило шести рукопожатий ведь никто не отменял. Люди откликаются, готовы помочь, напрячь свои связи, помочь с работой. Потом всё стихает.     

Параллельно продолжаю переписку с украинцами. Лариса из Славуты пишет мне, что от частых обстрелов её маленькая дочка пребывает в перманентной истерике. Надо отправить её к тётке в Чехию, но как же школа? А если не отправить, дочка может окончательно впасть в депрессию, да и страшно за неё при обстрелах-то. К тому же из Беларуси могут вторгнуться войска Лукашенко, и что делать?

С Ларисой мы познакомились на той же программе для молодых учёных, что и с большинством других украинцев. Она со смехом глядела на своих патриотичных собратьев и не стеснялась мне признаться, что считает Шевченко посредственным поэтом. Когда Путин начал собирать войска на границе, Лариса ругалась на руководство своей школы за то, что сгоняет учительниц на курсы медсестёр, и уверяла, что за Зеленского не пойдёт воевать ни за что в жизни. Теперь у неё на фейсбучной аватаре украинский флаг, она собирает гумпомощь солдатам ВСУ и беженцам.

Реконструктор Дима из Харькова, когда-то сокрушавшийся, что украинцы отделились от русских, пошёл в ряды украинской армии и успел получить ранение. Я вижу его фото из госпиталя, выложенное в «Инстаграме».

Олег из Кременчуга присылает мне фото танка: «Сегодня на главной площади нашего города». Я пугаюсь, решив, что российские войска высадили десант, но это всего лишь выставка подбитой техники, устроенная для поднятия духа. «У нас тут всеобщая ненависть к россиянам, — сообщает он мне по-украински. — Какой смысл в обстрелах? Они только злят ещё больше».

Антон из Умани, с которым мы в январе этого года делили комнату в варшавской общаге, рассказывает, что российская ракета повредила исторические здания в городе, и сожалеет, что в этом году не состоится слёт евреев на могиле брацлавского ребе. «Довоевались денацификаторы», — отвечаю я.

Антону, Олегу и всем прочим украинцам мужского пола от восемнадцати до шестидесяти лет запрещён выезд из страны. Каждого из них в любой момент могут отправить на фронт. На каждого может свалиться ракета. Невозможно строить никакие планы. «Живём одним днём», — пишет мне Лариса. Киевлянка Оксана сообщает о правиле двух стен: во время воздушной тревоги надо прятаться за двумя стенами от места взрыва. Потому многие теперь спят в прихожих. Но если ракета попадёт прямиком в твой дом, никакие стены не спасут.

Дончанка Катя пишет, что при обстреле Киева погибла её коллега по работе в магазине, а знакомый, который пошёл на фронт, вернулся без трёх конечностей. Её брата-инвалида не выпускают из Донецка, родители под оккупацией в Херсонской области, двоюродный брат под оккупацией в Чернигове, с ним нет связи уже месяц.

Я взвинчен и беспрерывно пререкаюсь с мамой. Фотографии из Бучи стоят у меня перед глазами. Мама тоже на взводе: муж её подруги ушёл добровольцем на фронт и погиб. Подруга в трансе — думала, что знает мужа, а он выкинул такое коленце.

Мама скептически настроена к сообщениям из Бучи, считает, что не обошлось без преувеличений.

— Ты пойми, я не могу поверить, что наши солдаты могут такое творить! — восклицает она. — Это же в голове не укладывается!

— А сбитый «Боинг» у тебя тоже в голове не укладывается? — рычу я.

— Вот не надо про это! Мы не знаем, кто его сбил.

— Голландцы уже выяснили поимённо, кто запускал ракету. Сейчас в Гааге идёт заочный суд.

 — Конечно, у них всегда русские будут виноваты!

— Тогда где наши доказательства? Почему мы всё время меняем версии? Где наше-то расследование?

Мама закрывает глаза и трёт виски.

— Ох! Только я тебя прошу, ради бога, не надо говорить всё это в институте, ладно? И не спорь с начальницей. Ты вспыльчивый, наговоришь всякого, зачем тебе неприятности на работе?

— Да ладно, чего мне сделают? — бодрюсь я. — Куда они без полониста денутся?

Я опять оставляю маму расстроенной.

Круг знакомых постепенно распадается на две части: поддержавшие войну уходят в соцсеть «Вконтакте», осудившие тусуются в «Фейсбуке». Иногда вторые заглядывают к первым и выкладывают у себя на фейсбучных страницах скрины особенно ядрёных постов «с той стороны», ведя хронику прогрессирующего безумия патриотов. Судя по этим сообщениям, «Вконтакте» бурно радуются каждому обстрелу украинской территории, прославляя успехи российского оружия, которое неумолимо перемалывает инфраструктуру потенциального члена НАТО, истребляя при этом десятки наёмников. Любые заявления о гибели мирного населения автоматически считаются либо ложью, либо результатом провокации «хохлов». Украина даже не рассматривается как полноценное государство — патриоты уверены, что Россия ведёт на её территории борьбу с США.

В «Фейсбуке» рвут на себе волосы: «И с этим человеком я пил водку!», «Как можно так оскотиниться?», «Она-то как попала в это болото?»

Курс рубля продолжает ползти вверх, подгоняемый растущими ценами на нефть и газ. Я в полном отчаянии. Мало было потерять две тысячи евро на обмене, теперь я теряю на курсе. Хорошо хоть успел снять валюту до введения моратория. Ходят слухи о мобилизации, но власти всё опровергают: никакой мобилизации, воевать будут только профессионалы. В школах вводят «Разговоры о важном» — новую политинформацию, от которой тошнит и учителей, и учеников. Каждое утро теперь ученики выстраиваются в линейки, поднимают флаг и поют гимн. 

Место встречи двух мировоззрений теперь — «Телеграм». Там вещают оппозиционные СМИ, запрещённые в России, там раскрывают «окопную правду» невесть откуда взявшиеся военкоры, там кипят дискуссии и сшибаются лбами сторонники и противники войны. Другая площадка — «Ютьюб», откуда, впрочем, быстро удаляют большинство пропутинских каналов, порождая слухи о скором запрете ресурса в России. Меня эти слухи тревожат не меньше, чем растущий курс рубля: «Ютьюб» — это ежедневная терапия от заливающей всё пропаганды, и если его закроют, жить в России станет совсем невыносимо.  

Ад в новостях контрастирует с безмятежностью на улицах. Работают кафе и клубы, цветут клумбы, работают фонтаны, по улицам на самокатах и моноколёсах носятся модно одетые парни и девушки. О войне напоминает только развешанная повсюду реклама службы по контракту и портреты каких-то военных. Даже падающие в Подмосковье украинские беспилотники не нарушают благостной картины. Где-то там обстреливают белгородские сёла и затопили флагман черноморского флота, а здесь вещают о программе «Московское долголетие» и открывают станции метро. Наверное, так же жили в странах «оси», пока где-то там истребляли евреев и кипела война. Настоящая шизофрения: власти зовут к подвигу и в то же время делают вид, будто ничего не происходит. Позакрывалась масса фирменных магазинов, но в торговых центрах, как и раньше, полно народу. Взлетели цены на зарубежные чай и кофе, но кофейни работают, как и прежде. Страну покинула масса артистов, но их место заняли другие, а тех быстро начали забывать. Спортсмены больше не могут выступать за границей, но чемпионат по футболу продолжается как ни в чём не бывало, хоть фанаты и бойкотируют матчи, недовольные введением Fan ID. Даже война превращается в рутину, о ней кричат все СМИ, но как-то однообразно, повторяя сводки Конашенкова об очередной уничтоженной технике ВСУ и очередном ударе по складу боеприпасов.

Одесситка Анна выкладывает в «Фейсбуке» и «Инстаграме» отчёты о своих литературных мероприятиях. Она тоже пытается жить прежней жизнью, иначе можно сойти с ума. Анна — писательница, мы пересеклись с ней как-то на слёте любителей фантастики под Питером. Спрашиваю её, как обстановка. Отвечает, что нормально, хоть налёты порядком уже утомили. Россияне повадились обстреливать город ночью, видимо, чтобы не давать людям спать. Анна — одна из немногих знакомых с Украины, кто после вторжения не перешёл на украинский язык. Так и продолжает писать по-русски. «Ну а что? Язык и культура не виноваты, — рассуждает она. — Люди все разные, нельзя их судить по национальности».    

Научный куратор моей польской поездки интересуется из Варшавы, удалось ли мне получить новую визу в Польшу. Обрисовываю ему ситуацию. Он обещает выяснить вопрос и тоже пропадает с радаров. Я ничего не спрашиваю — всё и так понятно. Может, рвануть в Армению по примеру некоторых? Или в Среднюю Азию? В Казахстане, говорят, теперь полно русских релокантов. Деньги на первое время у меня есть — спасибо польскому МИДу за премию.

В Кременчуге разбомбили торговый центр, полный народу. В Москве арестовали Илью Яшина. На фронт вербуют зэков, записывая их в ЧВК «Вагнер». В Чечне судят жену федерального судьи, насильно вывезенную из Нижнего Новгорода. Сам судья эмигрировал. Это даже не Северная Корея, это — Гаити при Папе Доке.

Спускаюсь к маме пообедать. По телевизору обсуждают, как хорошо Россия выживает под санкциями. Мама, сидя за круглым столом напротив меня, спрашивает, как продвигается книга о Леме и что слышно о выезде в Польшу — по-прежнему глухо?

— Глухо, — подтверждаю я, хлебая суп. — Для граждан России граница закрыта. А книга идёт. Может, до конца года успею. Не знаю, правда, издадут ли. Такими темпами у нас скоро цензуру введут.

Мама сочувственно спрашивает, как там на работе. Да никак. Всё то же: пререкаемся с начальницей о текущих событиях.

— Ну зачем ты с ней споришь? — переживает мама. — Просто молчи, и всё. Ты ведь её не переубедишь!

— Такой вот я человек, — сокрушённо соглашаюсь я.

Отношу тарелку в раковину, наливаю чай. По телевизору распинаются о переориентации экономики на китайский рынок, о рекордных объёмах российской нефти, проданных Индии. Я начинаю язвительно это комментировать. Мама осторожно возражает, слово за слово, и вот мы опять сцепились из-за Украины. Я запальчиво рассказываю ей про уголовников, которых набирают в «Вагнер», про Пригожина, такого же уголовника, только с миллионами в карманах, про неонациста Уткина, командующего «Вагнером», уже почти ору, мама умоляюще поднимает ладонь, прося быть потише.

— Может быть, всё так и есть, я не отрицаю, — примирительно говорит она. — Но пока мы не получили бесспорных доказательств, это лишь версии, правильно? Украинцы, я слышала, тоже заключённых в армию берут. И нацистов там хватает. Разве нет?

Я угрюмо соплю.

— Они защищают свою страну.

— Ну мы тоже защищаем своих людей! — восклицает мама. — Ты же не будешь спорить, что весь Крым за нас и большинство на Донбассе.

— Особенно крымские татары, — едко отвечаю я и начинаю перечислять командиров сепаратистов, убитых своими же. Рассказываю про бандитскую вольницу в ДНР и ЛНР, про бесправное население, про миллиарды российских денег, уходящих в никуда. Мама опять просит меня не кричать.

— То, что у нас государство безалаберное, я не спорю, — говорит она. — Но вот смотри: все ждали, что экономика рухнет, а этого не произошло. Я считаю всё же, что нельзя быть настроенным на один негатив. Надо искать золотую середину.

— Да какую золотую середину? — машу я руками, чуть не подавившись чаем. — Война идёт, мы уничтожаем целую страну. В Кременчуге по магазину ракетой ударили, в Краматорске — по вокзалу! А Мариуполь вообще разнесли! Ты про театр уже забыла?

— Но ведь и они обстреливают Донецк и Луганск! Сколько там людей погибло!

— Да если бы мы не ввели туда войска в четырнадцатом году, войны бы вообще не было и все остались бы целы! — громыхаю я, чуть не сметая кружку с чаем на пол.

Мама прячет лицо в ладонях.

— Хорошо. Ты только не говори всего этого в институте. Ради бога, я тебя очень прошу! Я не знаю, кто прав, мне просто страшно за тебя.

Но меня её страх выводит из себя ещё больше.

— У нас потому и случились диктатура и война, что вечно молчим и всего боимся, — разоряюсь я.

Встаю из-за стола, благодарю за обед и иду в прихожую. Мама идёт за мной, причитая:

— Кто бы мог подумать, что мы доживём до такого! Вроде зажили спокойно, и тут на тебе!

— Потому что не хотели нести ответственность за страну, — бурчу я, натягивая туфли. — Привыкли, что наверху всё за нас решают. У твоей подруги вон мужа убили. Она всё равно будет за Путина голосовать?

Мама качает головой, грустно глядя на меня.

— Ох, не знаю, ничего не знаю. — И вдруг, к моему изумлению, бросается мне на грудь, как в тот день, когда я вернулся из Польши: — Не ругай меня, пожалуйста, сынок! Не ругай! Мне так тяжело! День и ночь думаю, как тебе будет лучше — уехать или остаться? Страшно за всех! Не ругай меня, прошу тебя!

Я замираю от неожиданности, потом глажу маму по спине.

— Хорошо, не буду ругать.

И что-то во мне обрывается в этот момент. Нет, из России я не поеду. Останусь здесь, что бы ни случилось. И будь что будет.