Одноклассники

На встречу одноклассников Гараев согласился не сразу. Нашёл как минимум двадцать причин, чтоб не идти. И работа, и дом, жена, дети, машина сломалась, голова болит.

— Пойдёшь! — сказала жена. — Дети и без тебя растут, машина год как на ремонте. А голову там и полечишь.  И не вздумай грубить Жаксылыкову.

— А что с ним? — спросил Гараев. — Я ему всегда грубил. Он привык.

—В маслихат выбирается. Депутатом будет!

— Жаксылыков? Тюлень?

— Жаксылыков, — язвительно повторила жена. — Твоя задача — это узаконение нашего дома. Попроси его, наладь как-нибудь диалог. Ты же с ним в одном классе учился. Сам рассказывал.

— Да какой из Тюленя депутат?

— Если хоть раз там скажешь это слово, сам тюленем станешь. Усёк?

— Усёк, — согласился он. — Может, тогда лучше не идти? Вырвется вдруг?

Жена показала сковородку:

— Тоже может вырваться.

Гараев надел пальто, напялил шапку и вышел на улицу. 

Возле автобусной остановки трактор шкрябал ковшом лёд, вслед за трактором в ярких дорожных костюмах шеренгой шли рабочие и, елозя лопатами, добивали остатки льда.

— Солью лучше, — заорал им какой-то мужик в цветастом лыжном костюме, — реагентами.

— Тұз жоқ[1]. Сам ты инагент. Че как баба оделся, — донеслось от рабочих.

Мужик поправил блестящий ремешок на лыжном костюме и бодрым шагом пошёл дальше.

— Как катын ходит, кутень, видать, разрабатывает, – добавил кто-то с остановки. — Соль ему в одно место засыпать надо. С Рашки припёрся.

Трактор просигналил два раза и, дёрнувшись вперед, заглох, словно у него закончился бензин. Рабочие, дойдя до трактора, воткнули лопаты в снег, закурили. Тракторист, приоткрыв дверцу, высунулся из кабины.

— На сегодня всё. Смена! Сами дальше.

— Қой[2]! Какой сами? Гонишь, что ли?

— Кто гонит? Эй.

— Чё «эй»? Гонишь, что ли?

— Эй!

Тут подошёл автобус Гараева, и он не успел узнать, чем всё закончилось.

В автобусе было душно. Сняв шапку, Гараев всё равно покрылся капельками пота и, вытирая их со лба, то и дело задевал стоящую справа от него девушку. Девушка выразительно смотрела на него и хлопала ресницами, он молча извинялся и следом опять задевал её локтем по плечу. Наконец девушке это надоело, и она, протиснувшись между двумя мужчинами, спряталась от локтя Гараева вглубь салона. С появлением двоих мужчин жизнь в автобусе у Гараева стала намного труднее. Мужики были такими же потными, как и он, и точно так же пытались смахивать пот со лба, задевая теперь его самого своими локтями. От постоянных тычков ему стало ещё жарче, и он уже не смахивал пот рукой, а просто уткнулся головой в чей-то чёрный пуховик и водил по нему лбом. 

— «Республика»! Следующая — «Самал»!

Выйдя на остановке, Гараев глубоко вздохнул и, спрятав шапку в карман, увидел трактор, за которым тащились рабочие, и, что самое удивительное, по тротуару шагал человек в цветастом лыжном костюме.

— Солью надо. Реагентами!

Гараев слегка опешил, пытаясь понять, дежавю это или всё же духота автобуса. Человек прошагал мимо него, поправляя ремень на костюме.

— Походка такая, — раздалось с остановки, — педя, что ли?

Рабочие, сложив лопаты, уставились на трактор, мысленно заставляя его завестись.

— Смена — всё!

— Эй… Эй…

Дежавю и раньше случались у Гараева, но дело было в том, что тогда он не мог вспомнить, откуда в жизни был точно такой же случай, и вся картинка словно плыла в тумане. А сейчас он помнил и точно знал, что это уже было, и было совсем недавно, три или четыре остановки назад. Точно такой же трактор, точно такие же рабочие и точно такой же лыжник.

— Не поеду! Не ори! — раздался голос тракториста, и Гараев оглянулся.

Рабочие, держа лопаты за черенки, пинали по пластмассовым совкам, подкидывая их вверх. 

— Мы тоже футбол играть будем. Маған[3] пох.

По проспекту Республики пронеслась скорая, и, услышав её сирену, Гараев понял, что если и есть конец у дежавю, то он выглядит именно так: резко и гулко, как внезапное пробуждение, за которым всегда остаётся лёгкий шлейф сна.

Кафе, где была назначена встреча одноклассников, находилось в самом центре старого города. Пройдя от остановки метров сто, он дошёл до светофора и увидел на столбе ярко-синий листок с фотографией сытого лица. Лицо выглядело круглым и сдобным, как полная луна. Только лунные кратеры на этом лице были сбиты в кучу и торчали буграми на макушке.

«Город — наша общая цель» — гласила надпись под сытым лицом.

Перейдя дорогу, Гараев заметил ещё один листок, приклеенный уже к ларьку с мороженым. Здесь на него пялился другой человек. Гараев отметил, что, в отличие от первого, сытого, у этого лицо было просто довольное, словно он сам от себя не ожидал такой надписи:

«Новый Казахстан — новые возможности».

Рядом с довольным лицом висела ещё одна листовка, следом ещё одна, и ещё…

Со всех сторон на Гараева смотрели сытые, довольные, радостные, задумчиво красивые лица. Ему на секунду показалось, что он тот самый секретный организатор лотерей, у которого в рукаве всегда припрятана заветная табличка с выигрышным номерком, а эти все лица — и есть участники лотереи, и сейчас именно от него зависит, кто из них выиграет. То, что это лотерея для избранных, не для всех, Гараев уже понял. Тут как в игре. Есть вход и кон на банк. Не хватает — в сторону, на лавочках в шахматы играй. 

На одних листовках люди призывали выбрать их лично. На других висели командные фото. Выбирать было из кого. Не найдя Жаксылыкова, Гараев решил во чтобы то ни стало именно за него отдать голос и обязательно сказать ему об этом.  Раз нет на этих листовках, возможно, не такой и плохой его бывший школьный товарищ Тюлень. А раз от него, Гараева, зависит, кто из этих лиц выиграет в элитную лотерею, то и дом узаконить будет пустяковое дело.

В кафе было шумно. Кроме одноклассников гуляла ещё компания бухгалтеров, у которых то ли закончился годовой отчёт, то ли, наоборот, только начинался, и они бурно отмечали это событие с помощью караоке и водки. Пьяных бухгалтеров Гараев опасался, справедливо решив, что если человек сознательно готов всю жизнь торчать в кабинете в ворохе бумаг и цифр, то, скорее всего, это не что иное, как укрощение собственной плоти – сродни добровольному постригу или ментальному подражанию Агафье Лыковой: во избежание чего-то страшного. Бухие монашки и Лыковы ему в жизни не встречались, а вот бухгалтера частенько, и опыт таких встреч всегда заканчивался недобрым и хмурым утром.

В последний раз Гараев был на встрече одноклассников пять лет назад. Отмечали двадцатилетний юбилей окончания школы. Уже тогда он понял, что ничего общего и тем более близкого у него с этими людьми нет. Для воспоминаний ему вполне хватало старых фотографиё, откуда на него смотрели именно те дети, кого он помнил, а не взрослые, пузатые и пьяные люди. Возвращаясь со встреч, он листал альбомы и вглядывался в лица школьных товарищей, пытаясь найти хоть что-то похожее с теми, кого он только что видел. Их не было. Там, за тысячами событий, за сотнями поворотов и развилок, за миллионом мыслей и ошибок за партами сидели совершенно другие дети. Он помнил их всех. А вот взрослых…

Взрослые одноклассники казались ему сборищем дорожных собутыльников, которых судьба свела в одном купе. Чужие друг другу люди. У всех рассказы про свою жизнь, семью, детей и работу. Поезд едет, колёса стучат. Один за одним попутчики выходят на своих остановках. Идут дальше по своим делам, встречаются с семьёй, ведут в школу детей. Схожести с пассажирами поезда добавляло ещё то, что встречи одноклассников продолжались ровно до момента, когда настоящая жизнь вторгалась в этот временной отрезок пустоты, разрушив его телефонными звонками, приездом такси или закрытием заведения.

С последней встречи мало кто изменился. Пять лет в таком возрасте едва меняют человека. По покрасневшим лицам было видно, что сидят уже не первый час. Застолье было обильно сдобрено спиртным. Во главе стола сидел бывший староста класса Чина Жабурдыков по прозвищу Жаба.

— Гараев, — раздались со всех сторон выкрики, — ты совсем не изменился. Только седой стал и пузатый. Думали, уже не придешь.

— Пришел, — присаживаясь за стол, ответил Гараев и поискал глазами Жаксылыкова. Тот сидел рядом с Жанкой Ахметовой и грыз котлету, завернутую в лист салата.

— Тост с опоздавшего, — важно произнёс Чина, указывая пальцем, чтоб Гараеву налили. — Давай, скажи нам.

Часть одноклассников отплясывали с бухгалтерами и, то и дело подлетая к столу, хлопали Гараева по плечу.

— Возмужал!

— Пора бы, — отвечал Гараев.

— Развёлся?

— Думаю всё.

— Закодировался?

— Тоже думаю.

— Тост! — напомнил Чина и раздул щёки.

Сейчас он действительно напоминал жабу, покрытую какими-то чёрными жирными шишками. Если в детстве кличка была приписана по фамилии, то сейчас фамилия догнала Жабурдыкова ровно до того уровня, по которому в древности и давали их.

— Тост, тост! — стали повторять вслед за Чиной остальные. — Ты же красиво раньше говорил.

С тостами Гараев не дружил, вернее, первые тосты он не любил говорить, старался пропустить пару-тройку рюмок и тогда уже соглашался. 

— За столом сидят все мои друзья, — начал Гараев, — прошло столько лет, а мы вместе. Как Дартаньяны.

— Особенно ты вылитый Гасконец, — перебил Чина, гоняя по тарелке маринованный опёнок. — В ГАСКе не работаешь случайно?

— И каждый друг за друга горой! Я вас всех люблю и готов по первому зову прийти на помощь. Тю… Тулеген, брат навек! Выпьем за это!

— Золотой ты мой, — воскликнула Жанка Ахметова и перебралась к нему поближе. — Дай я тебя обниму.

— Да ну? — оторвавшись от салата, поднял мохнатые брови вверх Жаксылыков и удивлённо добавил: — Ммир треснет. Тулегеном назвал.

Гараев, не дожидаясь других, опрокинул рюмку, чтоб хоть как-то подавить в себе чувство стыда за сказанное.  Он не ожидал сам от себя, что вот так, моментально, без подготовки и прелюдий, начнёт явно льстить и подмазываться к будущему депутату. От этого было и противно, и стыдно. Противно, что он обнаружил в себе нового, вернее, какого-то старого человека, который, пройдя достойный и пусть не всегда красивый жизненный путь, в конце жизни скатился до явного краснобайства и лобызания властей в попытках заполучить очередную медальку или премию от государства.

— Ты в кочегарке, что ли, был? — разглядывая Гараева, спросила Жанка. — Чего такой вымазанный-то?

— Почему? — спросил Гараев, занюхивая селёдкой. — Из дома к вам. Сколько лет не виделись?

— Много лет, — ответила Жанка. — Дай я тебя обниму. Только лоб вытри. Вот, погляди, — она достала из сумочки зеркальце.

Рассматривая своё отражение, Гараев заметил не только чёрные поводья на лбу, но и красный от мороза нос, припухшие нижние веки и взгляд уставшего от жизни человека, которому, вместо положенного выходного дня, пришлось идти на вечер давно забывших друг друга одноклассников. Он затёр лоб салфеткой, пытаясь стереть с него облинявшую краску чёрного пуховика. Краска поддавалась плохо и совсем не хотела стираться на глубокой центральной морщине.

— Стой, — Жанка смочила слюной палец и, словно батюшка, поводила им по лбу Гараева. — Благословляю, в общем.  Дай-ка я тебя обниму.

Гараев вспомнил, что всю школу, особенно начальные классы, Жанка постоянно обнимала его. Что ей двигало, было непонятно. В этих объятиях он себя чувствовал неуютно, словно к нему в гости пришла тётя, которая то и дело хочет его подёргать за щёчку или обслюнявить лоб поцелуем. В школе он всегда соглашался и обнимал в ответ Жанку. И сейчас согласился, раздвигая руки.   Высокая, стройная, с загорелым лицом, она, широко улыбаясь, обняла его.

— Гараев мой… — зашептала ему на ухо, — как же я по тебе соскучилась. У тебя точно всё нормально? Мне нужно с тобой обязательно поговорить! Очень важное дело. Чине только не груби. Понял?

— Угу, — согласился Гараев и вздрогнул. На танцполе загромыхала музыка.

— Мальчишки. Танцевать! — заорали бухгалтера, и кафе разом подскочило со стульев. Высокий, красивый женский голос запел: «Американ бой, американ джой».

Чина, пыхтя и крякая, выполз из-за стола, собираясь потанцевать. Следом за ним потянулись остальные. За столом остались только Жаксылыков и Гараев.

Одна из бухгалтерш, ворвавшись в круг, дико завопила, и, скинув туфли и задрав повыше юбку, стала приседать на шпагат.

— Дура, Биба! Лопнет!

— Не лопнет, — тужилась бухгалтерша, всё ниже и ниже опускаясь на пол. — И не такое было!

— Асса! — закричал Чина. — Даёшь шпагат!

Бухгалтерша, поняв, что шпагат ей не удастся, стала сгибать ноги в коленях и раскачивать тазом взад-вперёд.

— Руки, Биба, подними. Руки!

С поднятыми руками и качающимся тазом, на полусогнутых ногах, Биба была похожа на безумного орангутанга, у которого начался брачный танец.

Гараев отвернулся, подлил водки Жаксылыкову, собрался с мыслями и произнёс:

— Тю… Тулеген! Лично тебя всю жизнь уважаю. С первого класса, как дружить с тобой начали, так всегда про тебя дома и жене, и детям говорю. Есть у меня такой друг школьный. Жаксылыков. Всё или я ему, или он мне помогает. И сейчас, Тю... Тулеген. Если что нужно, помощь какая. Ты говори. Я всегда помогу. Давай, брат. За тебя.

— Что? – Жаксалыков хмуро посмотрел на Гараева. — Я нихера не слышу из-за этой музыки. Сам-то как живёшь? Жена, дети?  Слышишь?

— А? — тоже ничего не расслышал Гараев, и, наклонившись поближе к уху Жаксылыкова, закричал: — Выпьем давай!

— Давай, — так же смуро ответил тот. — Будем!

Гараев обматерил себя за то, что столько слов прошло мимо, впустую, что ничего не было слышно и придётся ещё раз говорить о том, как он любит и помнит Жаксылыкова.

Жанка вернулась с танцев, обмахиваясь и охая.

— Ну мальчики…Сто лет так не танцевала. Вы чё такие скучные? — она толкнула в плечо Гараева. — Вон с Чины берите пример. Ой… Ну, ещё раз, и пойдём танцевать.

Бухгалтера опять запели, и Гараев почувствовал, что его потихоньку тоже начинает тащить в сторону танцев. Жаксылыков налегал на еду, отгрызая у цыплёнка табака ноги.

Орать Гараеву больше не хотелось, и он, дав Жаксылыкову доесть, замахал рукой в сторону выхода:

— Курить!

— А? Не… не курю! — прокричал Жаксылыков и пододвинул свою рюмку. — Бросил!

— Правильно, — буркнул себе под нос Гараев, рассматривая одноклассника. Худой, в очках, мохнатые брови. Больше похож на учёного-лаборанта при кафедре биологии, чем на участника лотереи. Но, скорее всего, именно на это и главный рекламный удар, ведь, глядя на такого, никогда не подумаешь – вор! Вот другие, все те, кого он только что видел на листовках с лозунгами времён, когда народ учился читать по слогам, — те точно не вызывали доверие. И если выбирать их, то только по принципу «сытый или довольный»: первый уже наелся и много воровать не будет. Второй уже доволен жизнью и воровать будет чуть меньше, чем первый. То, что все они воры, и главный вопрос — кто меньше стянет, в понимании Гараева, народ устраивало от безысходности либо от лени.

— Биба, давай! — раздался крик из зала, и Гараев обернулся.

Биба сняла юбку и блузку, и, оставшись в одних гамашах с лифчиком, делала колесо. Народ расступился, давая ей возможность для прыжка. Гараев зажмурился.

— Апля!

Донеслись аплодисменты. Жаксылыков налил ещё водки.

— Часто не пью, — виновато произнёс он. — Сейчас жена разрешила. Так-то болею потом. Но с вами увидеться, как без этого?

— Это да. Без этого никуда, — согласился Гараев и выпил.

— Дел очень много, — Жаксылыков, вырвав у цыплёнка крылья, обмакнул их в горчицу, — зарываюсь постоянно. Много обязательств на себя взял. Выдерживаю с трудом.

— Так, конечно, — выдавил из себя Гараев слова поддержки, — столько забот и просьб. Ты, кстати, от какого района?

— Сары-арка, — жуя, ответил Жаксылыков. — Надо что-то?

— Дом без документов, — выпалил Гараев, — помочь нужно. Так бы не обращался. По старой дружбе если.

—  Думаю, сделаем, — утвердительно произнёс Жаксылыков. — Ты только держи себя в руках. А то я тебя знаю… Клички эти все вспоминаешь по пьяни. Он сейчас добрый!

— Кто? – не понял Гараев.

— Он, — Жаксылыков поднял палец вверх и следом навел его на танцпол. — Если не злить, конечно.

Гараев быстро закивал и подлил ещё водки.

— Поможет сила народная! — загадочно добавил Жаксылыков. — Для своих же!

— Договорились! — осторожно похлопал по его плечу Гараев. — Завтра же позвоню и напомню! Давай гулять!

Праздник шёл в самом разгаре. Одноклассники топтались и кричали вместе с бухгалтерами, подстрекая Бибу на следующие акробатические упражнения. Чина, возвращаясь за стол отдышаться, шутил надо всеми, вспоминая, как кого называли в школе.

— А ты Жаба был, — радостно напомнил ему Гараев и почувствовал, как по всему столу прошла дрожь, словно его подключили к электропроводке, — Жабёнком иногда. Жаботёнком тоже был, — никак не мог остановиться Гараев, — а ещё Жаб-Жаб Жабычем! Помнишь?

За столом воцарилось молчание. Все разом достали свои телефоны и, уткнувшись в них, что-то листали. Чина, раздувшись до неимоверных размеров, зыркал глазками по сторонам, словно ища того, кто сможет объяснить ему, что только что произошло.

—  Чего? Каким ещё Жаботёнком? — поднимаясь из-за стола, вскипел Чина. — В конец обнаглел, Гасконец тухлый.

— Дай-ка я тебя обниму, — Жанка подхватила Гараева со стула, и, кружась, утащила танцевать.

Заиграла композиция «Hold of the night», и Гараев, позабыв про Чину, Жаксылыкова, одноклассников и бухгалтеров, полностью погрузился в неё и на каждом припеве падал на колени и заваливался на спину, изображая гитариста. Жанка ставила ему ногу на грудь, и Гараев ещё сильнее шарахал рукой по своему пузу, словно от этого действительно зависела сольная партия гитары. Под конец он схватил ногу Жанки, и, держа её как микрофон подпевал про «Hold on to the memories».

Жаксылыков закурил на «Ламбаде». Он сломал очки, и, щурясь под уличным фонарём, говорил Гараеву, что чем сможет, тем всегда поможет ему. Главное, сейчас раскидаться с долгом по машине. Сумма долга показалась для Гараева на тот момент небольшой. Значительно меньшей, чем стоимость узаконивания дома.

— «Каспи голд»[4] бар ма, братан? – Гараев набрал в приложении номер. — Тюлень записан.

— Сам ты тюлень! — икая, говорил Жаксылыков. — Чтоб более — никогда. Понял? Ладно, можешь. Тебе можно! Дай поцелую.

Жанка то и дело встревала в их беседу и звала за стол. Оттянув Гараева в сторону, она одёрнула его:

— Ты чего Чине грубишь? Вот время не меняет тебя. А Чина, между прочим, помочь тебе может в дальнейшем. Дурак ты, Гараев. Дурак! Зачем его Жабой называешь? Он же обидчивый. Всё помнит. Трудно, что ли, по фамилии сказать.

— А чё он лезет к нам? Важный такой стал. Чина — толстая личина. Ладно. Не буду. Жабурдыков Чингиз, ты где? — Гараев осёкся. — Слушай. А ты всегда красивая была. Ну вот прям Ло.

— Кто? — нахмурилась Жанка.

— Джей Ло, — серьёзно сказал Гараев и вдруг, наклонившись к Жанке, поцеловал её.

— Не надо, — отвела она голову, — лучше не надо.

Жаксылыков, слепив снежок, запустил его вверх. Снежок развалился в воздухе, и Жанку с Гараевым осыпало снежинками. Тёмное небо Астаны было бездонным, и казалось, что это не небо, а какой-то раздутый парус, в который дует зимний морозный ветер.

— Тридцать лет тебя знаю, — тихо сказал Гараев, — я только из-за тебя на этот вечер пришёл.

— Врёшь, — опустив голову, произнесла Жанка, — ты на меня весь вечер не смотришь. Прилип к Жаксылыкову как банный лист. Всю жизнь врёшь.

—А помнишь выпускной? — Гараеву показалось, что небесный парус надулся до таких пределов, что вот-вот лопнет, и вырвется из него наружу всё то, что так долго было спрятано за ним. — Тогда ты ушла на рассвете.

— Я не ушла, — Жанка подняла голову и посмотрела в глаза Гараеву, — это ты сбежал. Я ждала там же.

Вдруг Жанка дёрнулась, и Гараев услышал, как трещит по швам парус, как разрывается на части его полотна, как расползаются сшитые нити. Он заглотнул побольше воздуха и замер.

Парус выдержал, не лопнул. На небе стояла всё та же темнота, внутри которой одиноко мерцала точка спутника.

— Я замёрзла, — Жанка затрясла плечами, и на крыльце показался Чина.

— Ну чё, Дартаньяны. Хватамба на сегодня? Кого до дома добросить? Ахметова, ты со мной?

— Да! Пора собираться. Гараев, ты с нами?

— Его не берём, — утвердительно сказал Чина, — пусть шлёпает пешком.

Жаксылыкова не было ни в кафе, ни на улице. Возле крыльца одиноко стояла бухгалтерша Биба и плакала. Гараев снял куртку и накинул ей на плечи. Биба уткнулась ему в грудь и жалобно заскулила.

— Некуда идти. Совсем некуда.  Я не знаю, что в этой Астане делаю.

— Совсем не знаешь? — Гараев оглядел проспект Республики. — Где-то же ты живёшь.

— Далеко, — всхлипнула Биба. — Мне некуда идти.

Она подняла на него глаза, и он увидел, как расползлась тушь по её лицу. Биба вздрагивала, кутаясь в куртку. Он достал платок и, протерев ей лицо, сказал:

— Ко мне пойдём. Если жена выгонит, будем ночевать в подъезде.

— А может?

— Что?

— Выгнать может?

— Наверно, да, — Гараев пожал плечами, — не поверит, что так всё в жизни бывает.

— Дура, Биба! – заорали голоса из подъехавшей машины. — Ищем тебя по всему проспекту. Чего ты убежала? Эй. Убери от неё руки!

Тройка бухгалтерш выскочила из автомобиля. Они вырвали из рук Гараева свою подругу, и та, словно пленница, захваченная террористами, без сопротивления залезла в машину.

— Ты домой вали, алкаш. Замерзнёшь, — прокричали из машины.

Гараев увидел, как в окне мелькнуло лицо Бибы. Уперевшись лбом в стекло, она смотрела куда-то вдаль.

— Не замёрзну, — помахал ей Гараев и двинулся в сторону дома.

Выйдя на набережную, в попытках протрезветь он пару раз скатился с горок. Прокатился по ледовой дорожке, залитой прямиком на речке. Погонял кусок фанерной дощечки на катке, изображая хоккеиста, запинывал его в ворота из двух выставленных снежков.

Уже перед самим домом Гараев увидел застывшую небольшую лужицу на асфальте, и, разогнавшись, прыгнул на неё, собираясь прокатиться как можно дальше. Не удержав равновесие, он замахал руками и грохнулся на лёд. Небо на секунду вспыхнуло яркими красками, показывая, что за парусом, возможно, прячется обыкновенная радуга.

— Солью надо посыпать, — раздался над ним голос, — реагентами. Домой иди, мужик. Холодно валяться. Держи. Одевайся. Хороший костюм.

Утром жена, прикладывая компресс к голове Гараева, сказала:

— Жабурдыков обязательно выиграет! Сегодня по» Хабару» показывали. И не в маслихат. А в мажилис. У него большое будущее. Хоть в чём-то тебе повезло… Ты точно его тюленем не называл?

— Его точно не называл, — Гараев потрогал огромную шишку на лбу и, улыбаясь, сказал: — Только Жабой.

Возле автобусной остановки трактор долбил ковшом лёд. Следом шли рабочие, мутузя лопатами наледь.

— Солью надо. Реагентами, — сказал Гараев, проходя мимо них.

— Достал ты уже. Сам соль сыпь. Оделся как баба и ходишь…

Гараев поправив ремешок на костюме, бодро зашагал дальше.