Переводы современной американской поэзии

Дара Йен Элерат

 

Белые лапы

 

У лиса со сломанными лапами есть дар, которого нет ни у кого.

Он отпускает лапы, и

они бродят одни по ночному лесу.

Лапы останавливаются, чтобы потрогать озёрную воду, очистить лезвия трав.

Они хлопают по спинкам пробегающих в темноте жуков.

На заре они возвращаются к лису, нашёптывают ему о кроликах,

свернувшихся во влажных норах, о зелёных листьях дубов и о песке.

Лис слушает внимательно — так он узнаёт мировые секреты.

Он изучает землю,

не поднимая нос от длинных сломанных конечностей.

Всегда, когда лапы возвращаются,

они говорят : мы скучали за тобой, он всегда слушает.

Какими молодыми, какими простыми они кажутся

рядом с его рябым, потёртым лицом.

Он нежится с лапами, как с детьми.

Он надеется, что, когда он умрёт, они продолжат жить без него.

Когда его кости дребезжат и трясутся на ветру,

он надеется, что лапы пройдутся по осенним листьям,

мягко ступят на свежевыпавший снег.

Он мечтает, что они проплывут через чёрное озеро, залитое дождём;

что там над ним они взойдут;

они будут светиться,

как четыре бледных луны.

 

 

Луиза Рома-Дили

 

Дикие лошади пьют из реки истории

 

Задолго до сумерек я следую за каменистой тропой

от парковки к берегу реки.

Вдоль берега я ищу сломанные ветки и вытоптанную траву,

поляну, куда, как говорят, приходят дикие лошади.

Затем я прячусь за мескитовым деревом и стараюсь не дышать.

Я хочу знать их секреты.

Наконец кобылы с жеребятами возникают из лесных зарослей

и стоят по щиколотку в воде среди густых камышей.

Всё стадо одновременно наклоняет головы,

пьёт прохладную воду, вбирает реку в себя.

Если бы я была храброй, если бы я перестала

топтаться в прошлом моей собственной разрушенной семьи,

я бы приблизилась к этим никому не нужным безымянным существам.

Я бы ласкала их коричневые гривы,

кормила бы их сахарными яблоками и снежным горошком.

Мы бы жили в одной истории, и в ней не было бы места страху.

Сейчас мустанги прячут ноги в высокой траве.

Я ступаю вперёд и делаю несколько снимков,

как будто фотоаппарат может зафиксировать миг,

когда наши неприкаянные сердца становятся единым целым.

Вверху стрекот лопастей вертолёта

режет вопрошающее небо.

Вдруг эхо тысячью оттенками наполняет воздух,

скачущие копыта звенят над пустошью.

Я поворачиваюсь и смотрю на реку,

которая всё течёт и течёт, унося с собой

истории всех приходящих к ней и исчезающих вдали.

 

А солнце заходит, падая за гору,

окаймляя голубоватый хребет тусклой золотой нитью.

Я сажусь в машину и по горному серпантину

выезжаю на шоссе, ведущее к городу,

 

где огни мерцают, как прошлое далёких звёзд.

 

 

Карл Филипс

 

Во что-то верить

 

У моих двух охотничьих собак есть имена,

но я редко пользуюсь ими.

Когда я иду, они идут: я веду — они следуют за мной:

голубоглазая впереди, за ней другая, та, чей окрас —

её мех, не глаза — я иногда их окликаю

никогда-снова-о-никогда-так-впредь.

Надеюсь, тщеславие: ведь это не их клички, хотя по тому,

как они бегут, можно предположить и обратное.

Как пар над впитавшей ночь деревянной изгородью,

когда первые лучи солнца касаются её,

они поднимаются каждое утро по моей команде.

В конце Илиады, Приам, царь Трои

предсказывает своё собственное убийство —

правильно, за исключением того, что он будет убит

не копьём, как он представляет себе, а ударом меча.

Он видит свой труп, видит, как собаки,

которых он кормил и обучал так терпеливо,

разрывают труп. После этого он говорит:

«Когда они насытятся, они лягут у входа,

они станут лакать мою кровь».

Я говорю: «А почему бы и нет?»

Везде те же самые люди, которые принимают

повиновение за верность, думают, что верность

значит больше, чем голод, но это не так.

Ночью мы спим вместе. Нас трое: мускулистое животное,

мускулистое животное, мускулистое животное.

Собаки устраиваются по обе стороны меня,

каждая из них — слегка сложенное крыло

мифологического зверя, — власть и признание.

Мы дышим почти в унисон.

Наше дыхание струится как забвение —

однообразно, по лицу истории.

 

 

Тина Чанг

 

Будущее — это животное

 

Во сне я чёрный волк                                                                            

который мчится сквозь паутину. Я паук —

он съедает волка и заселяет волчье тело.

В другом сне я выхожу замуж за волка и потом

очень одинока. Я ищу своё имя, и меня зовут

Счастливый Дракон. Я хочу сказать тебе, что всё

это, конечно, как-то заканчивается, но самые страшные

сюжеты — это те, что никак не заканчиваются.

Тропинка всё тянется. Дорога разветвляется,

расщепляясь как бесконечный атом, расщепляясь

как губа, и мир охвачен огнём. При каждом

прочтении книги страницы продолжают

расти, умножаться. Было сказано Вначале,

и это было смыслом  подлинного и наиболее

важного сюжета. Сюжета о человеке. Единственного сюжета.

Я опустила голову, и моя голова была тяжела.

Волосы прорастали сквозь кожу, были черны

и склонялись к ночной траве. Я снова становилась

волком, мои собственные зубы впервые ломались

и падали в рот, красота

должна быть проглочена, чтобы стать

внутренним прикусом и жаром.

Моя душа — чудесный уголёк, пока я не превращаюсь в зверя.

Я бегу от сюжета, который быстрее меня,

слова разбиваются и задыхаются, преследуя меня.

Сюжет хватает за пятки, когда я поворачиваюсь

чтобы влюбиться в его голодное лицо, когда я желаю

быть съеденной, чтобы понять свою судьбу.

 

 

Маргарет Гибсон

 

Не так много нужно

 

На камне у моей входной двери — мёртвая лягушка.

Она вытянулась во всю длину,

стройные зеленоватые ноги,

светло-кремовый живот,

цветок крови на камне.

 

Как она попала сюда? Почему она умерла?

Не так мне много нужно, чтобы стало понятно,

как мало я знаю о самом простом.

 

Конечно, я могу придумать —

что всему виной кот охотившийся за рыбой,

или, что более вероятно, —

её случайно выронила сова,

или вспугнутый ястреб,

или цапля.

 

А может быть, мёртвая лягушка — посланник

заболоченного мира?

 

Я бережно подимаю её всё ещё мягкое,

не скованное смертью тело,

кладу в бумажную сумку,

чтобы позже отнести подальше и похоронить —   

у моей собаки острый нюх,

но когда я возвращаюсь за ней, бумага

шуршит и прыгает — живая!

И я отношу лягушку подальше на берег пруда

и выпускаю её в тень болотных трав.

 

Когда смерть приходит к вашему крыльцу,

вы вспоминаете о ней.

 

Когда смерть превращается в жизнь,

в раненую жизнь,

вы рады.

И возвращаетесь к своей собственной.

 

 

Наоми Шинаб Най

 

Улицы

  

Человек покидает мир,

и улицы, на которых он жил,

становятся немного короче.

 

Гаснет ещё одно окно

в этом городе, плоды на ветках

смягчаются для птиц.

 

Если мы вечером стоим тихо,

вырастает целая компания из нас,

тихо стоящих вместе.

Над головой птицы громко окликают деревья

и небо всё шьет и шьёт без устали,

и вдруг роняет свой фиолетовый подол.

Всему своё время и место,

было бы хорошо, если бы это касалось людей.

 

Некоторых касается. Они всецело отдаются сну,

просыпаются отдохнувшими.

Другие живут в двух мирах —

потерянном и сохраненном памятью.

Они спят дважды — для ушедшего и для себя.

Им снятся густые двойные сны,

они просыпаются из одного сна в другой,

они идут по коротким улицам,

окликая ушедших по именам

и затем откликаясь.

 

 

Клара Уоманхольм

 

В этом стихотворении нет детей

 

Вместо них оно полно законными деревьями,

здоровыми, медленно растущими.

Деревья живут на широкой чистой лужайке

под присмотром взрослых.

Всю ночь взрослые стареют без кульбитов и поворотов.

Они стареют, думая о себе.

Они хорошо спят, вернувшись домой затемно,

их нервы аккуратно свёрнуты в колечки

внутри их зрелых тел.

Они не думают о детях, потому что с детей здесь

ничего никогда не начиналось.

Детей не украли и не убили. Это отсутствие, а не потеря.

Существует другой мир:

расстояние между обитаемыми мирами.

Это невыносимое пространство.

Стихотворению не вменяется в обязанность жить в нём.

Напротив, его сердце абсолютно спокойно

стучит среди деревьев.

Дети, не попавшие в стихотворение, не отбрасывают тени

и не колдуют, чтобы в нём появиться.

Когда они не проходят сквозь стихотворение,

время не искривляется вокруг них. Они не чёрные дыры.

Так много не в этом стихотворении,

оно уже так негативно заряжено.

Поле вокруг стихотворения притягивает

детей, и тени, и сингулярности

с копошащейся и дышащей земли.

Мои не-дети вырывают детей из их тёплых миров,

и те окажутся здесь,

не спросив у меня разрешения.

Когда материя сталкивается с антиматерией,

она аннигилирует во что-то новое.

Свет. Звук. Волны и волны чего-то, например, воды.

Руки этого стихотворения так легки —  

они падают вверх, отрываясь от тела.

Почему ты плачешь?

 

 

Дорианна Лаукс

 

Пока длится день

 

Вскоре она будет всего лишь проходящей мыслью, 

душевной болью, звоном ветряных колокольчиков, изогнутыми ложками,

свисающими с карниза крыши в первую ночь в новом доме

на улице, где не поёт ни одна собака, ни один кот не приходит в гости

к соседской кошке, не трётся, высекая искры из меха.

 

Её атомы где-то там вращаются вокруг земли, минус

её счастье, минус её горе, только атомы её воды,

её волос и костей и атомы зубов,

её плоти, её алкоголя, её разносолов,

и сыра, и чая, но не атомы её фортепианного концерта,

смеха и жестокости, лжи и её лилий вдоль дороги

и её тапочек,

Боже, её тапочки, где они сейчас?

 

 

Лючила Клифтон (1936-2010)

 

Страдания

 

кто поверит что они крылаты

кто поверит что они могут быть прекрасны

 

кто поверит что они могут влюбиться в смертных

что они станут частью нас как шрамы стали и скользят по коже

 

иногда мы слышим их в наших снах

они грохочут черепами щёлкают костлявыми пальцами

 

они слышали мою мольбу о пощаде шёпот льющийся

в кубок сведённых рук достаточно неужели снова мне

 

но кто же может различить

отдельный человеческий голос среди стольких хоров

страстно поющих

 

 

Роберт Хиллиер (1895-1961)

 

Туман

 

Где заканчивается море и начинается небо?

Мы тонем в синем, для которого ещё не родилось слово.

Два паруса, окрашенные в туман,

почти недвижны на тонком мираже океана.

Ни звука, ни ветра, ни волны, ни птицы, ни жеста.

Лишь изменчивая дымка кружится, поднимается,

проявляя позади двух обвисших парусов третий,

потом затеняя его снова.

 

Хлынувший дождь, брызги капель,

ленивая вода разбивается на нервные кольца.

Начинает петь открытый небу колокол буйка.

Вначале приглушённо,

потом отчётливей звучит

его сырой, серый, монотонный голос.

.

Здесь ушедшие.

Мы не совсем одни.