Брынкуш

Новелла «The Beauty of Brynkoosh» из книги Quaternity,  опубликованной «Ибидем Пресс» в 2021 году

 

Перевод Ариадны Линн

 

***

 

Когда я выйду отсюда, я первым делом хочу увидеть те скульптуры. Я даже не представляла, что так можно: металлический шар — это птица, куб — пара в поцелуе, а мужик — на самом деле голова какой-то тётки. Они блестят и сверкают. Сейчас-то я только репродукции вижу. Добрый тюремщик принёс мне фотоальбом после того, как я спросила о Брынкуше. Я всегда была культурной девушкой. Помню, как один парень представил меня своему приятелю и сказал: «Она такая культурная, ты не поверишь!» К тому же здесь у меня совершенно особый статус. Иностранка, американка. Это будет особое дело. Если, конечно, оно вообще будет, в чём я сомневаюсь. Я использую это время, чтобы разобраться в Брынкуше. Но фотографии — это 2D, а я хочу увидеть статуи в 3D. Это совершенно другой опыт — 3D, когда можно ходить вокруг и даже потрогать. 

Скоро всё уладится. Я просто невезучая. Куда ни попаду, везде меня во что-то впутывают, и выпутаться не могу. Даже на другой континент перебралась, так хотела начать жизнь заново — и где я теперь? За решёткой. Надеюсь, Раду придёт. Мы поговорим. О Брынкуше и о том, что случилось. Он поймёт.

 

***

 

Вот как я познакомилась с Рызваном.

Когда я впервые приехала в этот город, я пошла в веганское кафе. Мне тогда ещё негде было остановиться. Кафе находилось недалеко от вокзала — направо, а потом в гору. В таких кафе официанты отлично говорят по-английски, так что проблем с заказом не было. У них даже было меню на английском. Уютно, но немноголюдно: только хипстеры могли позволить себе ходить сюда. Не люблю их. Но я устала, и мне было не до долгих объяснений официанту, который меня не понимает, о том, какой мне нужен бутерброд. Так я и оказалась в этом веганском месте.

Пока я читала меню, мужик за соседним столом начал на меня пялиться. Я подумала: неужели узнал? Как далеко нужно убежать, чтобы перестали узнавать? Я достала книгу из сумки и уткнулась в страницу. Люди редко беспокоят тебя, когда ты читаешь. Мужчины слетаются на всякие неприятности, как пчёлы на мёд, но читающая тихоня не каждому по вкусу.

И всё-таки он не выдержал: «Откуда вы?»

Он был смуглым и с длинными бакенбардами, как у Элвиса. На нём был нелепый костюм, но золотая цепь на шее просто супер.

«Калифорния», — я улыбнулась и снова уставилась в книгу. Только вот не стоило мне улыбаться. Вообще не надо было ничего говорить, потому что он воспринял это как приглашение.

Он посмотрел на мою книгу и сказал: «Эта мне нравится, люблю Джека Керуака. Я тоже всегда хотел так…»

А потом стал о другой книге рассказывать. Монах написал, который странствовал и молился.

«Ты уж точно никогда никуда не уедешь», — подумала я. Я уже заметила на нём обручальное кольцо и то, какой он пухлый. Он сказал, что у него холестерин повышенный, вот и приходится вегетарианскую пищу хавать. Логично. Сказал, что работает в университете, но не сказал, что проректором. Это я узнала позже. Я думала, он бухгалтер или начальник службы безопасности. Понятно было, что он важная шишка, но только неясно в чём.

Надо было слушать, когда он про жажду странствий болтал. И когда Мики лепетал в отчаянии, тоже надо было быть повнимательней. В который раз уже расплачиваюсь за невнимательность. Но зачем кому-то бросать всё нажитое честным трудом и брести неведомо куда? Никогда этого не пойму.

Пока он говорил, я думала о тюрьме. О том, как пять долгих лет я не могла никуда уехать. Но теперь и имя сменить, и вообще смыться. Теперь я Кейт, а не Барбара. Стэнхоуп, а не Лэски. Ему я, конечно, ничего из этого рассказывать не собиралась.

Он спросил, почему я тут.

«Я здесь родилась, — ответила я. — Я была сиротой. Меня усыновили американцы».

Не знаю, почему я так сказала, но это был правильный ответ. Он вздохнул и посмотрел на меня почти со слезами на глазах. Поискал следы трагедии на моём лице и решил, что увидел их. Он сказал: «Мы мало что знали о детских домах. Я был подростком, когда мы узнали, какие ужасные там были условия. Сущий ад, наверное».

Затем он снова посмотрел на меня и попытался вычислить, сколько мне лет и в каком возрасте меня усыновили. Он замешался, поскольку я всё ещё выгляжу как подросток — высокая и костлявая. И веду себя так же. А когда устаю, меня можно принять за старуху. Но обычно кажусь молодой — как святые, сумасшедшие и психопаты всегда на вид юны и невинны.

Он сказал, что они с женой тоже думали об усыновлении, но не решились. Добавил, что мои приёмные родители, должно быть, замечательные люди.

«Я приехала, чтобы встретиться со своей биологической матерью», — ответила я.

«Она живёт в нашем городе?»

«Да, — ответила я. — Я даже заплатила детективу, чтобы он её разыскал. Но не знаю, пойдёт ли она на встречу. Даже не уверена, хватит ли у меня самой смелости. Подожду, подумаю. Хочу побыть здесь одна пару дней, чтобы поразмышлять».

«Конечно, — сказал он. — Это очень личное решение».

«Скажите, а где здесь можно переночевать подешевле?»

Я что-то прочла в его глазах. Идею. Желание. Возможно, он уже тогда подумал о том, чтобы пустить меня жить в доме Раду. Но эта мысль промелькнула и тут же испарилась. Наверное, испугался. Затем рассказал мне про «Приют странников». Это, мол, самый хороший и самый дешёвый хостел в городе. Взял салфетку и нарисовал карту, чтобы я нашла дорогу. И записал свой номер телефона на случай, если мне что-то понадобится. Сказал, что его зовут Рызван. Я попросила его называть меня Кейт. На этом мы пожали друг другу руки и разошлись кто куда. Сказочный лузер!

 

***

 

Хостел был приличный. Забавное здание — старая вилла в квартале других заброшенных вилл с жухлой листвой на тротуарах. Но выглядело гораздо лучше других: дом отремонтировали и ярко покрасили. Во дворе всё пострижено — ни сорняков, ни зарослей. Интересно, а снег здесь когда-нибудь идёт? В конце февраля было как осенью. Даже для меня тепло, а я из Калифорнии. Молодой парень на стойке регистрации хотел попрактиковать свой английский, поэтому он довольно долго болтал со мной. Но наконец увидел, что я устала, и отдал мне ключи. Он даже сказал, что я могу заплатить завтра, хотя стандартная практика в дешёвых заведениях — заставлять платить заранее. Возражать я не стала.

В комнате наверху были кровать, окно, лампа и стул — похоже на тюремную камеру. Окно, правда, больше, так что тусклый дневной свет всё же проникал. И запах был другим: слегка влажный, как заплесневелый. Мне опять почудилось, что, куда бы я ни пошла, я всё равно буду там, в тюрьме.

Но ведь всё шло по плану. Я, как из тюрьмы вышла, сразу отправилась в Старый Свет. Сначала поехала в Лондон и Париж. Родители меня жалели и любые деньги готовы были дать, чтобы всё забылось. Посмотрела на старые здания, сходила в музеи и попыталась кайфануть от толпы. Мне понравились катакомбы в Париже со всеми этими черепами, а ещё «Лондонский глаз». Парить в небе и смотреть на всех сверху вниз! Но когда я снова оказывалась на земле, на одном уровне со всеми, я не могла избавиться от ощущения, что люди смотрят на меня так, будто знают, кто я такая. Когда я позвонила маме, она сказала не придавать значения: смотрят, потому что красивая. Я знала, что красивая, но толку от этого в жизни было мало. И тогда я решила смотаться в Восточную Европу — она всё равно что конец света, так что там меньше шансов, что меня узнают.

Мужчина в веганском кафе, должно быть, счёл меня симпатичной. Сейчас он, наверное, был дома с женой, смотрел телевизор и дрочил, пока жена готовила им ужин. А может быть, ел себя поедом, жалея, что не пошёл за американкой, и думал: «А какая могла быть авантюра... Жизнь дала мне шанс, а я, дурак, упустил». Люди непостижимы.

Люблю пофантазировать. А то вот за всю жизнь не видела ни одного сна ночью. Мне говорили, что я, скорее всего, вижу сны, но забываю их, как только просыпаюсь. Может быть, это так, но я ни разу не запомнила ни одного из своих снов. Даже не было ощущения, что мне что-то снилось. Всегда было ощущение, что я вот только что закрыла глаза — а уже утро.

Психологиня в Калифорнии хотела, чтобы я рассказала, что мне снилось до того, как я попала в тюрьму. Я сказала, что никогда снов не видела. На ковре в кабинете были полосы от лучей солнца, светящих сквозь жалюзи. Забавно: яркие полосы калифорнийского солнца в офисе, который так хотел быть Нью-Йорком. У психологини явно разбилось сердце от переезда. Она была вся в чёрном, а на стенах висели фотографии. Чёрно-белые. Такие отклонения от нормы, как я, были её единственным утешением. Она думала, что я лгу про то, что у меня нет снов.

Она сказала: «Хорошо, тогда просто дайте волю мыслям. Что первое в голову придёт, о том и рассказывайте».

В кабинете пахло пачулями из крошечного дозатора. Я увидела своё отражение в зеркале на противоположной стене. Хорошо смотрюсь в рамочке.

 

***

 

В дверь постучали. В полусне мне показалось, что я снова в камере. Но потом вспомнила, что уже не там. Я долго не могла понять, где я. Дневной свет просачивался через окно.

За дверью был мужчина из веганского кафе, тот самый, который следил за холестерином. Весь в поту. Запыхался от того, что по лестнице пришлось лезть. А может, он и вовсе бежал сюда, боясь, что я исчезну. Должно быть, он очень хотел увидеть меня снова.

«Извините, что я так врываюсь», — сказал он.

Я сказала, что он не побеспокоил, и села на кровать. Я была одета идеально по случаю, потому что не раздевалась, когда ложилась спать. Рубашка была немного помята, но джинсы в полном порядке.

«Мне стыдно, что я вчера не сделал для вас больше», — сказал он.

Я показала на стул. Он сел, и стул скрипнул. Рызван недоверчиво опустил глаза, но решил, что сидеть можно.

«Я хотел предложить — не знаю, почему я не подумал об этом сразу — можешь пожить в доме моего друга, Раду. Его сейчас нет, и дом пустует. Я за ним — за домом — типа присматриваю. Будет хорошо, если ты там останешься. Дома гниют, если долго пустуют».

«Бесплатно? Ой, нет, мне неудобно. Может, я заплачу?»

«Не нужно... Это ведь я прошу об одолжении. Я буду благодарен. Следить за домом тоже работа. Нам обоим будет выгода».

Он наклонился вперёд, разглядывая меня. Для него я была просто хорошенькой американкой, из страны свободных людей, пищей для фантазий. А он напоминал мне диснеевских танцующих бегемотов, одновременно грациозных и тучных.

Я не хотела сразу говорить «да». Поэтому сказала: «Я подумаю».

«Могу я пригласить тебя на чашку кофе?»

Я взяла свою сумку, и мы спустились вниз, где он заплатил за моё пребывание в хостеле, сказав: «Это самое малое, что я могу сделать», и я позволила ему.

Снаружи было серо и сыро. Мы прошли мимо голых деревьев и разрушающихся жилых домов. В кафе был жёлтый электрический свет. Мне было даже странно, что Рызван не испугался меня или не отпрянул в отвращении. С другой стороны, он ведь понятия не имел, кто я такая. Он просто хотел поговорить. Думаю, я была его первым приключением за долгое время. Может, все двадцать лет, что он был женат, он мечтал подцепить случайную девушку. Подцепить, вылить ей свою душу и затащить в постель. Но он всегда до ужаса боялся, я уверена. Люди ведь могут проболтаться, жена может прознать.

Жалкие обычные люди! Они хотят жить нашей жизнью, но цена для них слишком высока. Мы же, напротив, готовы продать душу, чтобы стать частью какой-нибудь обычной семьи и жить в каком-нибудь уютном домике, где мы смотрели бы телевизор с милым муженьком, и всё равно всё идёт не так, как мы хотим, и нас всё время преследуют.

Он рассказал, что они с Раду дружили с первого класса. Рызван и Раду, Раду и Рызван. Лучшие друзья. Жиртрест и глиста. В школе сидели за одной партой, вместе ходили домой и гуляли. Родители Раду уехали за границу в санкционированную партией поездку и не вернулись. Это был 1979 или 1980 год, когда они уехали. Раду воспитывала тётка. Поскольку сестра дезертировала, тётю понизили в должности — с заведующей кафедрой до младшего преподавателя. Это её очень расстроило. Она и так была марксистским философом старой школы, но тогда стала уж совсем сверхмарксисткой, чтобы стереть пятно со своей биографии. Я кивала, хотя плохо понимала, о чём он.

«Как только Раду исполнилось восемнадцать лет, — продолжал Рызван, — он бросил дом и уехал в столицу. Времена всё равно изменились. Родители Раду вернулись после 1989 года, семья воссоединилась. Тётку, наконец, оставили в покое».

Рызван сомневался, что Раду когда-либо скучал по тётке, и наоборот. Но в прошлом году она умерла, и Раду унаследовал дом.

«Он дал мне ключ, — сказал Рызван. — Просто оставил всё как есть и вернулся к своей бурной столичной жизни».

«Бурной?»

«Шучу. Не очень бурной. Скорее унылой».

Рызвану явно нравилось говорить. Кажется, его давно никто не слушал. Или ему просто нравилось объяснять что-то красивой девушке. Мне было любопытно: я не знала ни философов-марксистов, ни людей, бегущих из одного государства в другое, ни мужчин, воспитанных тётями.

«Почему он не сдает дом?» — спросила я.

«Ему пришлось бы сделать ремонт, выбросить старую одежду, старые книги, сломанную мебель... Но не волнуйся. Дом пригоден для жизни. Просто сдать его — морока. Можно было бы продать. Но его какой-нибудь застройщик купит. А потом снесёт, чтобы на его месте построить многоквартирный дом. Застройщики разрушают этот район. Поэтому я прошу Раду не продавать».

Мы снова пошли вдоль вилл — почти все разрушились. Весь район был обречён на то, чтобы на его месте выросли многоквартирные дома с вырубленными деревьями и травой, которая больше никогда не вырастет. Я почувствовала запах дыма — кто-то жёг сухие листья. Мы остановились перед синим домом с чердачным окном. К двери вели четыре ломаные ступеньки.

«Вот он, дом, — сказал Рызван. — Тебе нравится? Хочешь здесь пожить? Раду был бы не против».

Он прикусил язык: понял, что навязчив.

«Как вы думаете, его тётка была бы против?» — спросила я. 

Рызван пожал плечами: «Не знаю насчёт тётки, но Раду был бы счастлив, зная, что в его доме живёт девушка. Он самый одинокий человек из всех, кого я знаю».

Я сделала грустное лицо, стараясь не ухмыльнуться: что эти люди могут знать об одиночестве? Там, откуда я родом, за одиночество сажают в тюрьму. Именно это я говорила, когда выступала в свою защиту — я просто была одинока. Но мне не верили. Слишком красивая, и семья при деньгах. Меня прозвали «худшей женщиной в Америке».

И так было пусто внутри, и так грустно, что, если бы меня казнили прям там, на месте, это бы не избавило от печали. Мне казалось, что мир будет вечно печален, даже если без меня.

Если это не заставляет чувствовать себя сиротой, то что же тогда?

 

***

 

Я всегда хотела жить в доме с высокими потолками, но у меня никогда не было такой возможности. Даже у мамы с папой потолки были низкими. О камере вообще молчу. Однажды я ненадолго сняла однокомнатную квартиру с высоким потолком и видом на океан, но мне пришлось уехать из-за того, что случилось с Мики.

«Это старомодный дом, — сказал Рызван. — Комнаты без коридора».

Действительно, гостиная вела в спальню, которая вела в ванную комнату, которая вела сразу и в маленькую заднюю комнату, и на лестницу, которая в свою очередь вела вниз, в полуподвальную кухню, а затем на несколько ступенек вверх — к задней двери. Задняя дверь выходила на крошечный дворик.

«Здесь очень тихо, — сказал Рызван. — Соседей всё равно что нет».

Виллы справа и слева за толстым деревянным забором, казалось, пустовали. Я посмотрела на мягкую коричневую землю под ногами.

«Я бы хотела посадить что-нибудь, когда потеплеет, — сказала я. — Если можно».

Я люблю работать с землёй. Сажать, пропалывать и стричь газон. Однажды я побывала на настоящих археологических раскопках. Это было весело, и у меня очень хорошо получалось. Но однажды ночью мы с приятелем отправились копать сокровища в одиночку. Археологи пронюхали об этом и выгнали нас.

Рызван показал мне инструменты: лопату, грабли и лейку. Сейчас мне грустно, когда я вспоминаю, как бедняга показывал эти инструменты в надежде, что я буду поливать клумбы. Но тогда я действительно думала, что буду. Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Мы вернулись в дом. Комнаты были заполнены винтажной мебелью 60-х. Коричневый явно был любимым цветом бывшей хозяйки: коричневые шторы, столы и стулья из коричневого дерева, и даже изъеденные молью ковры были коричневатыми.

«Так много книг. И все по философии?»

«Маркс, Энгельс и Ленин. Конечно, есть и другие философы. Интересно, что Раду будет делать со всеми этими книгами? Они ведь никому не нужны... такие старые и пыльные».

Рызван открыл окно, чтобы впустить свежий воздух. Повернулся ко мне: «Если ты хочешь выучить язык, я могу тебе помочь. В конце концов, это и твой язык тоже. Первый язык, который ты услышала в своей жизни».

Я сказала ему, что подумаю об этом. Обычно я не очень дружу с языками.

«Это твой друг?» — я указала на чёрно-белую фотографию в круглой металлической рамке. Маленький мальчик с резкими чертами лица рядом с женщиной в очках.

«Да, это Раду и Ольга. Профессор Ольга Костинеску».

Мальчик и женщина на фотографии стояли поодаль, не касаясь друг друга, с серьёзными лицами. Люди в этих социалистических странах никогда не улыбались для фотографий. В Америке мы всегда улыбаемся. Я улыбалась даже на снимке, который мусора прикрепили к делу.

Рызван спросил меня, достаточно ли у меня денег. Я ответила, что пока не хочу становиться содержанкой. Он смутился.

Бежевые стены. На белой штукатурке потолка — мелкие трещины.

«В детском доме, — сказала я, — я всегда мечтала о таком жилище. Большой дом с красивыми занавесками, где моя семья пила бы чай на кухне или жарила мясо на заднем дворе».

Большие, тёмные, как сливы, глаза Рызвана уставились на меня. Казалось, он хочет меня поцеловать, но не решается. У него точно было доброе сердце. Он бы не обиделся, если бы мы остались друзьями. Я бы присматривала за домом для него, а он бы учил меня языку.

«Я куплю тебе мобильный телефон», — сказал он.

Мы стояли в прихожей, замявшись. Я собиралась остаться. Он собирался уйти и позже принести мне телефон. Но я не отпускала его. Я хотела, чтобы он был полностью мой, прямо здесь.

Пять лет назад одна газета назвала меня «отродьем ада». Из этого самого ада я теперь взывала к Рызвану.

«Останься».

 

***

 

Не знаю, какую уборку делал здесь Раду, но он явно недоработал. Меня окружали вещи мёртвого человека: записные книжки, безделушки, открытки, украшения. Радиола, которая больше уже никогда не заиграет. На столе — высохшая ручка и пожелтевший листок с двумя словами: может, последние слова, что тётка написала?

И вся её одежда. Открыв шкаф, я краем глаза заметила себя в зеркале на внутренней стороне. Запах нафталина, ряды блузок и костюмов-двоек в мрачных тонах. Всё строгого, мужского покроя. В другом шкафу — астраханские шубы и фетровые шляпы.

Я бросила свою одежду в стиральную машину и взяла из шкафа блузку и юбку. Они пришлись мне впору. Я застегнула кремовую блузку до верха и скользнула руками по серой юбке. Моё отражение в зеркале выглядело старомодным и серьёзным. Не хватало только собрать волосы в пучок и надеть на нос очки, и я стала бы похожа на профессора Ольгу Костинеску или того психолога из Калифорнии.

Слой пыли на тонком фарфоре в кухонном шкафу. Ряд старых поваренных книг… Хорошо ли марксисты варят суп? Я бы отнесла это занятие к буржуазным развлечениям, но кто я такая чтобы судить. Рядом с кухней — кладовка с затхлым запахом книг, старыми полотенцами, пачкой туалетной бумаги, которую погрызли мыши, и коробкой, полной рождественских украшений. Праздновали ли марксисты Рождество?

Ах да, тут же мальчик жил. У тётки-философини. Супы и Рождество, скорее всего, для него. Тётя старалась изо всех сил. Вот и та дама-психолог спрашивала о маме и папе и пыталась найти в них недостатки. Но с мамой и папой всё было в порядке, насколько мне известно. Эта тётя тоже должна была быть в порядке. Я достала золотую безделушку и венок с булавками. Я могла бы остаться здесь на долгие месяцы, а потом украсить рождественскую ёлку. Я могла бы быть счастлива здесь, если бы только я не была собой. Если бы только я могла стать кем-то другим. А не просто сменить имя или место жительства.

И всё же я останусь собой навсегда, до самой смерти. Какая несправедливость — вечно оставаться самой собой! Обречённость.

 

***

 

Рызван был шокирован, когда увидел меня в одежде мёртвой тёти-профессора. Я хотела извиниться, но он сказал, что всё нормально. Одежду всё равно собирались выбросить или подарить. Он даже хотел, по-моему, чтобы я осталась в этой одежде. Я сварила нам кофе. Он всё время наблюдал за мной. Интересно, не было ли у него в молодости фантазий о профессоре Костинеску? Он, кстати, принёс бутылку виски и делал вид, что знаток алкоголя. Я едва прикоснулась к нему: не хотела потерять голову от опьянения. А он так расчувствовался от алкоголя. Хотел услышать больше о жизни румынской сироты. Я сказала, что помню, как голодала и что у меня не было тёплой воды и я вынуждена была справлять нужду в вонючем туалете.

«В таком, где просто дырка в полу, да?» — спросил он.

«Да».

В тюрьме я видела фильм о румынских сиротах по телевизору в общей комнате. Их били, морили голодом и привязывали к кроватям. Они мочились и обсирались, но никому не было до этого дела. Я содрогалась, когда думала о своей жизни в качестве румынской сироты. Мне казалось, что я заслуживаю большего сострадания со стороны Рызвана.

Когда я рассказала ему, что нас там били, он взял мою руку и поцеловал её.

Я сказала ему: «После того как меня удочерили, я хотела убедить себя, что просто выдумала свои воспоминания о детском доме, что не из этого ужасного места меня когда-то увезли. Некоторые дети хотели верить, что их украли из королевского дворца. Вот и я себя убеждала. А когда мне было тринадцать лет, снова нахлынуло. Кто были мои настоящие родители? Как это: ничего не знать о своей семье?»

Рызван смотрел на меня большими глазами на мокром месте. Мне хотелось потеряться в этих глазах, и я почувствовала себя персонажем любовного романа. Поэтому я продолжила: «Но мне потребовалось много лет, чтобы набраться смелости и нанять детектива. Это стоило мне всех сбережений, но я узнала, как звали мою маму».

Я не собиралась называть ему имя, потому что ещё не успела его придумать.

«Как ты думаешь, встреча с ней сможет заполнить пустоту в твоём сердце?» — спросил он и взял мою руку.

Мне понравилось это «заполнит пустоту в моём сердце». В этом был какой-то особый смысл.

«Даже если нет... я хотя бы взгляну на неё, — сказала я. — Иначе я всегда буду чувствовать себя безродной. Я хочу спросить маму, почему она оставила меня там. Была ли она слишком бедна, чтобы содержать меня? Или я была нежеланной? Или уродливой?»

«Ты никогда не была уродливой», — сказал он и замолчал.

Я попросила его рассказать мне больше о городе, и он обрадовался. Он сказал, что я должна увидеть старый собор с каменной резьбой, большой дворец, в котором сейчас музей, и здание университета.

Он сказал, что самое интересное в нём — это «Зал потерянных шагов».

«Почему потерянных?» — спросила я.

«Потому что в этом зале замолкает шум», — сказал он. Когда он был ребёнком, отец водил его туда.

«Твой отец тоже работал в университете?».

«Да». В детстве ему нравились картины на стенах.

«Это изображение румынской души», — сказал он.

Я думаю, он хотел, чтобы я гордилась тем, что родилась румынкой.

«Что такое румынская душа?» — спросила я.

«Я отведу тебя посмотреть на эти картины», — сказал он.

И вот тут-то рай в нашем шалаше стал давать трещины, если можно так выразиться.

Как бы ему ни хотелось показать мне город, Рызван боялся, что его увидят со мной. Его коллеги — или, что еще хуже, его жена — могли увидеть нас вместе. Что если мы будем стоять слишком близко? Что если он не сможет придумать подходящее объяснение?

Из-за этого страха он так и не показал мне «Зал потерянных шагов». Я пошла сама. Я посмотрела собор, здание оперы, торговую улицу и всё, что полагается в провинциальном городке. В университет зашла в тот самый зал, и мне понравились картины. Много синего цвета, всякие чудища, люди из облаков выходят. Были и обнажённые женщины (смело для высшего учебного заведения), и картина, где герои, по задумке, «принимали смерть». Вызвало ли это у меня отклик? Не знаю. Могла ли у меня быть румынская душа? Или могла ли я, по крайней мере, заставить себя чувствовать, что она у меня есть?

Я отошла от здания университета, перешла бульвар и затерялась в маленьких улочках, спускающихся с холма. Некоторые из них были вымощены более века назад, некоторые — вообще немощёные. Дома здесь уже не походили на виллы — просто лачуги без водопровода. Во дворе гулял петух и пара куриц. Вечно скучающая собака или две начинали лаять, когда я проходила мимо. Другие собаки присоединялись к хору, и я шла по извилистым улочкам, мимо колодцев, сопровождаемая лающим ансамблем.

Вот это райончик для встречи с моей биологической матерью. Возможно, она жила в такой же хижине без водопровода и едва могла прокормить собаку. И когда она родила меня, то решила, что мне будет лучше в детском доме. Она тогда была совсем молодой. А сейчас я подошла бы к её бедной лачуге, постучала бы в дверь, и собака бы громко залаяла.

Женщина бы закричала: «Это еще кто?»

Затем мужчина крикнул бы: «Не забудь посмотреть в глазок, прежде чем впускать кого-то».

А женщина бы закричала в ответ: «Да знаю!» Она подошла бы к двери и спросила: «Кто там?»

Я бы каким-то образом поняла, что они говорят, и ответила бы на их языке: «Это я, ваша дочь».

Тогда мама вышла бы из дома. Она бы была ещё совсем молодая, лет пятидесяти, стройная, смуглая. Она бы посмотрела на меня с подозрением в глазах: неужели это действительно её дочь, её Замфира, или Илеана, или Василика, или как там меня звали до того, как мои приёмные родители дали мне американское имя?

Потом я подошла к синагоге — каменному зданию с куполом. Она выглядела пустой. Рызван рассказывал мне, что когда-то в этом городе жило много евреев. Но большинство из них погибло во время Холокоста, а остальные эмигрировали. Он сказал, что сначала подумал, что я была одной из этих евреев-американцев, которые приезжают сюда в поисках своих корней. Это идея, подумала я. Может быть, в следующий раз я буду еврейкой. Но уже не с Рызваном, увы, — для этого уже слишком поздно. С ним я уже застряла в роли сироты. Но, может, с кем-нибудь другим. Я действительно чувствовала себя сиротой, будучи такой одинокой. Но и еврейкой я себя тоже ощущала — вечно преследуемая. Обязательно ли одно противоречит другому? Можно же быть и тем, и тем. Я могла бы быть сиротой-еврейкой.

Я прошла мимо синагоги, свернула на большую улицу и пошла по ней к площади, на которой стояла статуя гигантской женщины. Видимо, это была «Свобода» или «Родина-мать». По бокам площади располагалось здание больницы в социалистическом стиле и старый дома. За кустами увидела столики забегаловки под навесом. Мне захотелось пить, и я вошла. Там всё было кривое: столы, стулья и даже посетители. Все чего-то недосчитались: конечности, глаза или зубов. У одного ухо как цветная капуста, нос другого как розацейная лампочка. Меня встретили со всей душой: трое собутыльников пригласили меня сесть за их столик, и уже через долю секунды мне плеснули в рюмку.

Уютный запах немытых тел, почти изгнанный из Штатов — страны маниакального мытья. Как только я открыла рот, они поняли, что я иностранка, и им это очень понравилось. Заговорили со мной на ломаном английском, вбрасывая слова из других языков. Здесь не было музыки, только гул пьяных голосов и запах дешёвых сигарет.

«Откуда вы?»

«Из Калифорнии».

«О, велкам ту зе Хотел Калифорния, да? У меня есть двоюродный брат в Калифорнии. Возможно, вы его знаете».

«Что вы здесь делаете?»

«Путешествую», — сказала я.

«Путешествуете? Значит, вы в правильном месте. Вся элита пьёт здесь».

«Заткнись! Она сюда не ради пивной приехала. Вам необходимо посмотреть Дворец культуры, мисс». 

«И монастыри!»

«И ботанический сад!»

«А дерево поэта вы видели?»

«А вы знаете, что в этом парке мальчик задушил девочку? И никто не вмешался».

«А кто вы по профессии? Чем вы занимаетесь в Калифорнии?»

«Я психолог», — сказал я.

«Я не верю в психологию. Людям не нужны психологи. Им просто нужны друзья. Другу можно рассказать о чём угодно. Кто может быть лучше друга?»

«Психологи вечно говорят, что ты хочешь убить своего отца и переспать с матерью».

«Чего? Это отвратительно».

Остальную часть разговора я понять не смогла, но через несколько минут они снова перешли на английский и научили меня словам, обозначающим мужские и женские гениталии. Они сказали, что всё хорошее в жизни можно описать словами, означающими женские гениталии, а всё плохое — мужскими. «Пизда — это хорошо! Очень хорошо!»

В этот момент вошёл худой мужчина, получил бесплатное пиво и быстро ушёл. Мне сказали, что это местный Форрест Гамп. «Этот парень только и делает, что ходит! Ходит и ходит. Обошёл всю страну уже раз двадцать. В прошлом году его сбила машина, но он поправился. Теперь снова ходит. А вы-то чем занимаетесь? В карты умеете играть? В шахматы? В нарды? Во что вы играете в Америке? В прятки? В ковбоев и индейцев?»

Они спросили меня, что я курю, а затем отправили беззубого парня купить ещё сигарет. Внутри стало тепло, как будто семью нашла, как будто мы с ними — одно целое. Я знала, что должна быть осторожна с вином, и я просто смачивала губы. Мужчина, у которого не было руки, предложил удочерить меня. Он сказал, что у него есть дочь моего возраста, и мы могли бы быть сёстрами. Косоглазый человек сделал мне предложение руки и сердца (если, конечно, он смотрел на меня). После нескольких бокалов вина его предложение стало казаться ещё более непристойным. Я решила, что пора уходить. Я пообещала, что обязательно вернусь.

По дороге домой я танцевала. В темноте на пустынную, уводящую вверх улицу вышли две собаки, оскалились и залаяли. Я залаяла в ответ. Я их напугала. В тот вечер я чувствовала себя так хорошо, так хорошо, так незаслуженно счастливо, что я поняла: это лишь вопрос времени, когда мой маленький рай рухнет.

 

***

 

Иногда я не могла уснуть там, в этом доме. Я валялась и представляла себе Рызвана рядом. Он никогда не оставался на ночь, но именно в темноте я нуждалась в нём больше всего. Что такого в темноте, что она заставляет искать поддержки? В темноте я же ведь была в большей безопасности, чем при дневном свете. Именно при свете я вздрагивала каждый раз, когда ловила на себе взгляд прохожего. Ночью же слышала только скрип старого дома. Сова или какая-нибудь другая птица порхала по чердаку — одинокое ночное существо вроде меня.

Мы с Рызваном занимались любовью только при свете дня. Это было всё равно, что заниматься любовью с Элвисом, когда он уже потолстел и был на закате славы. Но я была не против. Мне нравятся мужчины, которые дают себе волю. Те, кто себя контролируют, — скупы на ласку. Рызван был мужик мужиком, но в нём было что-то и от женщины. Быстро уставал и хотел поговорить. Как же это отличалось от долгих, методичных занятий сексом с Мики и мрачного молчания после них! Я уже совсем не скучала по нему. Я чувствовала лишь злость на то, что из-за его упрямства я потеряла пять лет своей жизни. Но иногда меня всё ещё мучила бессонница, хотя и не такая сильная, как в тюрьме. Там я была как мертвец, вставший из гроба, как будто я умерла вместе с Мики. Мне приходилось расцарапывать себя до крови, чтобы снова почувствовать себя живой.

А здесь мне просто не спалось никогда.

Порылась в книгах в надежде скоротать время. Кроме философии на языках, которые я не знала, были романы на языках, которые я тоже не знала. По-англйиски был только сборник рассказов из Центральной Европы. Открыв случайную страницу, я прочла: «Знай же: я приговариваю тебя к казни водой!» Я отбросила книгу в угол, схватила бутылку виски и напилась до беспамятства.

Когда пришла в себя, я подумала о том, чтобы позвонить родителям. Они так доблестно сражались за меня, ссылаясь на Первую поправку — наше право на свободу слова. Они даже упомянули в прессе, что я была узником совести. Это была ошибка: сочувствия это не вызвало. Но родители одни на моей стороне. Они и мой адвокат. Но присяжные заметили, как я нравлюсь адвокату, и в результате взъелись на нас обоих.

В последний раз, когда я ходила к психологу, она спросила меня о моих планах после тюрьмы. Я сказала ей, что не знаю, смогу ли протянуть там пять лет.

Она ответила: «Конечно, протянешь. Ты молодая».

А я сказала, что единственное, чего я хочу в будущем, — это чтобы меня забыли.

«Когда-нибудь это случится, — сказала она. — У людей короткая память».

Я надеялась, что она права и что однажды все обо мне забудут. Но пока я сидела в кабинете с кожаным диваном и лампой под зелёным абажуром, я думала обо всех газетёнках с фотографиями, которые взяли из моих аккаунтов в соцсетях до того, как я успела их удалить. Многие девушки делают селфи, но тут их использовали как доказательство того, что со мной что-то не так. Наверное, я нарцисс и психопатка, раз мне нравилось фотографировать саму себя или просить других сфотографировать меня. Даже снимок, на котором я стою у секвойи в тот раз, когда мы поехали на выходные в Северную Калифорнию… даже этот снимок «демонстрировал моё высокомерие», потому что я не обнимала дерево, как это делали другие, а смотрела на его крону. В то время как я, на самом деле, смотрела на зелёную листву. Как её золотило солнце у красных ветвей. Кружилась голова, и я готова была поклоняться чему-то. Восторг переполнял. В первый и последний раз. 

Но хватит жалеть себя.

Всякий раз, когда Рызван приходил в дом, я подавала кофе в хрупких старых чашках. Мы смотрели из окна на тихую улицу. Рызван рассказывал о работе, о том, как в прошлом преподавал историю искусств, а потом выбрал административную стезю и поднялся до должности проректора. Я восхитилась. А он сказал, что ему на наплевать на высокую должность и что лучше бы он всё бросил и всё начал сначала в другом месте. Я слушала и думала: а как же я? Он что, бросит меня вместе со своей старой жизнью? Мы не договаривались... не думала, что так будет, когда переехала сюда из гостиницы.

В дверь позвонили. Рызван сказал: «Господи, только не Лоредана» — и перекрестился. В этом была его особенность: он крестился, когда проходил мимо церкви или когда говорил о ком-то, кто ушёл из жизни. Мне это нравилось. Даже вдохновляло. Я хотела бы научиться делать так же.

Пока шла к двери, я думала, как выпутаться. На мне был один из костюмов тётки-профессора, так что, я, по крайней мере, не выглядела так, будто сейчас с ним в постель прыгну.

Женщинка на пороге точно была его женой. Он никогда ничего не рассказывал мне о ней, но в этом невозможно было ошибиться. Коренастые, с круглыми глазами. Только она была блондинкой. Искусственной блондинкой, скорее всего. От неё пахло ванилью. Сердце у меня забилось. Я никогда не смогу украсть мужчину у женщины, которая выглядит, как его близнец.

Она что-то сказала. Я, конечно, понятия не имела, что именно. Рызван пытался научить меня румынскому, но я не ушла дальше dragostea и iubirea: слов, означающих любовь.

«Прошу прощения?»

На её лице было выражение растерянности. Она спросила меня по-английски: «Мой муж здесь?»

Я видела, что она злится. Эти суки считают мужчин своей собственностью. Сказать ей, что ли: «Я только что отсосала ему» — и посмотреть, какую рожу она скорчит? Но это было бы недальновидно. Нужно действовать стратегически.

«Мистер Рызван? Да, он здесь. Пожалуйста, входите, — открыла дверь, проклиная себя за то, что так и не спросила его фамилию. — Я профессор Стэнхоуп, приехала из Калифорнии по исследовательскому гранту. Я психотерапевт».

Она была ошеломлена.

«Лоредана, — сказала она. А затем добавила: — Извините, если я помешала».

«Мы только начали, — сказала я. — Кофе?»

Она вошла в гостиную, где стоял Рызван с натянутой улыбкой.

«Я не хочу вам мешать, — повторила Лоредана и опустила глаза. — Извините. Я просто мимо проходила и вас в окно увидела».

«Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, вот мой номер, — сказала я, демонстрируя психотерапевтические навыки. Я оторвала листок бумаги и записала номер телефона. — Это бесплатно. На добровольной основе. Или если вы просто захотите попрактиковаться в английском. Буду рада пообщаться в любое время».

Она положила номер в маленькую сумочку. Не знаю, поверила ли она мне, но я заметила облегчение. У неё — ямочки на щеках, верхняя губа короткая. Виднелись передние зубы, как у кролика.

«Мне пора идти. Увидимся позже, Рызван».

«Пока, Лоредана, я скоро буду дома», — сказал он, нахмурившись.

После её ухода он ни разу не взглянул на меня. Он сжал руки в кулаки и пошевелил большими пальцами. Маловероятно, что мы займёмся любовью, подумала я. Не знаю, ссорились ли они потом дома, или она-таки попалась на мою удочку. Но думаю, что он захотел уйти оттого, что она сюда заявилась — уйти от неё, от меня, от всего.

Я бы грустила, если бы он ушёл. А он, возможно, всё бы радостно начал сначала. Кто знает! Трудно сказать, поскольку всё получилось совсем по-другому, и я просто хочу снова подчеркнуть, что в этом нет моей вины.

Продолжение следует.